Анатолий Баранов - Терская коловерть. Книга третья.

— Мой клиент, — усмехнулся начальник милиции, и в голосе его слышалась чуть ли не гордость. — Три привода за один только год.

— Очень хорошо! — неизвестно чему обрадовался начальник ОГПУ и заходил туда–сюда по комнате, усиленно дымя папиросой. — Ты вот что… — остановился он перед Трофимом, — скажи своему дружку, чтоб зашел ко мне.

— Когда?

Степан взглянул на карманные часы.

— Да так часа через два примерно.

С тем и проводил парня до самой двери.

В Стодеревской — событие! Из Москвы прикатил в станицу новенький грузовой автомобиль. Он стоит на площади перед стансоветом, поблескивая на солнце свежей краской и фарами с ацетиленовыми горелками внутри. Вокруг него похаживает шофер в кожаной куртке и кепке с очками над козырьком. Он время от времени сгоняет с подножек автомобиля особенно предприимчивых казачат, норовящих потискать резиновую грушу гудка, или, как его называет хозяин машины, — клаксона. Шофер — тот самый осетин, что привозил в девятнадцатом году на казачий сход тогдашнего председателя Моздокского комитета РКП (б) Тихона Евсеевича. Оказывается, он и грузовик этот гонит своему прежнему начальнику в коммуну для уборки урожая.

Устя подошла к сгрудившейся вокруг машины толпе станичников и дух захватило у нее в груди — в центре толпы стоял Оса, чернобровый, улыбающий, красивый, как и прежде. «Ох!» — только и смогла вымолвить про себя казачка, почувствовав, как подкосились ни с того ни с сего ноги. Перед глазами тотчас возник ночной Терек с лунной дорожкой на быстрой струе и молодой осетин, усаживающийся в каюке рядом с Тихоном Евсеевичем. «Я скоро вернусь, Устя!» — махнул он тогда прощально рукой. «Скоро», — покривила в грустной усмешке губы ошеломленная встречей казачка, подходя на одеревенелых ногах к людскому сборищу.

— Вот это телега! — восхищался кто–то из казаков, хлопая ладонью по деревянному борту механического пришельца. — Сколько же она за раз смогеть увезти на себе?

— Три тонны. Она так и называется — трехтонка, — ответил шофер, и от звука его голоса у Усти еще жарче сделалось в груди.

— Это сколько же пудов, ежли по–нашему?

Шофер на минуту задумался, очевидно, подсчитывая в уме.

— Двести пудов, но может взять и больше.

— Ого! Вот это силища, сколько быков высвобождается враз. Теперь коммунарам в поле травушка не расти: в одночас с заготовкой разделаются.

— Да им, кажись, заготавливать нечего, — раздался в толпе насмешливый голос, и Устя узнала в нем голос своего мужа. — У них, говорят, в поле колос от колосу — не чуть и голосу, самим бы хватило перебиться до следующей новины.

— Не бреши, Петро, — раздался еще чей–то голос, кажется, Михаила Загилова. — Я самолично видел, когда в Ищеры ездил, там такая рожь — стеной стоит, и пашеница тоже добрая, местами уже буреть начинает. Ты скажи нам, мил–человек, — обратился Загилов к шоферу, — кто им прислал энту автомобилю? Купили они ее, что ли?

— Рабочий класс подарил, москвичи. А товарищ Дзержинский поручил мне доставить этот подарок в коммуну.

— Это какой же Дзержинский? — снова послышался голос Петра. — Должно, тот, что, говорят, сидит на какой–то Лубянке в подвале и безвинным людишкам головы топором секеть? Ноги по колена в кровище, кругом чепи валяются и кандалы.

— Такого не знаю, — рассмеялся шофер. — Да и нет такого и никогда не было. А есть очень душевный и справедливый человек — Феликс Эдмундович Дзержинский, председатель ОГПУ и Народный комиссар тяжелой индустрии, отдающий все свои силы революции и строительству новой жизни.

— А ты почем знаешь?

— Я учусь в институте практикантов по подготовке командных хозяйственных и инженерно–технических кадров, созданном но инициативе товарища Дзержинского, и иногда встречаюсь с ним.

— А как же ты приехал сюда, если сам сказал, учишься в этом самом… институте?

— Опять же по распоряжению товарища Дзержинского, — Оса улыбнулся. — На период уборки всем курсантам дается отпуск, чтобы они непосредственно на местах своей будущей деятельности смогли получить соответствующую практику. Вот я и приехал.

«Ишь как гутарит! — подумала Устя со смешанным чувством радости и зависти к любимому человеку, — «непосредственно–соответственно», как уполномоченные из района. Что значит ученый человек». Она вдруг с отчетливой безысходностью поняла, какая непреодолимая пропасть лежит между ними. Надо повернуться и уйти домой, пока он не встретился с нею взглядом, но ноги словно прилипли к нагретой солнцем земле, а взгляд горящих глаз — прикипел к черным глазам красавца–осетина. Подойти бы к нему и попросить взять с собой в кабину автомобиля, мне, дескать, к отцу и сестре в коммуну съездить нужно, но тут же, отогнав эту шальную мысль, Устя круто повернулась и, не оглядываясь, заспешила домой — к распостылому ежовскому подворью…

Там ее уже ждали.

— Где тебя нечистый дух носит? — встретила ее ворчанием свекровь. — Поросенок извизжался некормленный и кукуруза доси не порушена.

А выглянувший в окошко свекор молча сплюнул и захлопнул створку.

Устя, ни слова не говоря, принялась за свою повседневную работу. Однако сегодня она почему–то не испытывала к этой работе обычной неприязни и все делала легко, споро, с каким–то непонятным для самой себя подъемом. Может быть, потому, что мысли ее находились в это время далеко от того места, где трудились ее руки? Помнит ли ОН ее или забыл тотчас же, как переплыл на каюке Терек? И почему так долго не заявлялся? Наверно, женился на какой–нибудь городской, а про нее, Устю, и думать забыл. Собственно, какая разница, если сама она уже давно замужем и у нее на руках двое ребят. А что если он по–прежнему холостой? При этой мысли ее снова бросило в жар, как там, на площади. Какой–то тоненький лучик надежды пронизал на мгновение сумеречь несбывшихся желаний: вдруг он приехал сюда из–за нее? А она даже не подошла к нему, не поздоровалась. Попробуй подойди, когда муж рядом. Ревнивый, нелюбимый, но законный, «богом данный».

— Эй, хозяева! — нарушил ход мыслей размечтавшейся у свиного корыта женщины чей–то задорный голос. — Есть тут кто–либо живой?

Устя оглянулась — в проем калитки заглядывает веселая и нарядная, словно в праздник, Ольга Вырва.

— Чего тебе? — подошла к нежданной гостье с ответной улыбкой.

— Мне ничего, — отвечала Ольга, — а вот приютским детишкам требуется кое–что. На Троицу, помнишь, обещали помочь, вот я и собираю.

— Чего же тебе дать? — Устя наморщила лоб, вытирая передником мокрые руки.

— Все чего не жалко: рубаху там какую Петрову аль свою, обувку старую.

— Я сейчас… — Устя засуетилась, поспешила на свою жилую половину. Спустя некоторое время вынесла охапку разного старья. — Держи. Ты давно из дому?