Анатолий Баранов - Терская коловерть. Книга третья.

— Только что.

— Автомобиль стоит доси?

— Нет, уехал.

— Уехал? — испугалась Устя.

А Ольга взглянула на нее с удивлением.

— К вашим подался с Макаром Железниковым. Должно, ночевать там будет. А что?

— Так, ничего… — покраснела Устя и побежала опять к хате. На пороге обернулась: — Ты подожди, я еще чуток пошаборю в чулане.

Ольга пожала плечами: с какого пятерика так вспопашилась бабочка?

— Можа, поедешь со мной в Моздок? Ты вроде сбиралась, — предложила она, принимая на этот раз из рук молодой хозяйки почти новые, пахнущие нафталином казачьи шаровары. — Отвезем вещи в приют, переночуем у моей крестной в Луковской, а взавтри с утра — на базар.

— Не, не могу. Мне в коммуну надо отца с Дорькой проведать, отвезти им кое–чего, мать просила, — отвела Устя глаза в сторону от Ольгиных пытливых глаз.

— Ну гляди, девка, было бы предложено, — сказала Ольга, протягивая руку к калитке, но та сама распахнулась ей навстречу.

— Привет бабьим комиссариям! — поднял ладонь к уху появившийся в ней молодой хозяин дома Петр Ежов. — Чего, спрашую, шастаете по чужим дворам?

— Не шастаем, а собираем носильные вещи для приютских сирот, — вскинула Ольга голову перед ухмыляющимся казаком.

Тут только заметил Петр в ее руках свои шаровары.

— Вон оно что! — вытаращился он и вдруг сорвался на крик: — Милостыню собираете за Христа ради для большевичков моздокских! Обносились, голубчики! А ну дай сюда… — он матерно выругался.

— Нна! — Ольга швырнула шаровары ему в лицо и, круто повернувшись, пошла в калитку к своей запряженной парой гнедых телеге.

— Зарублю–ю, стерва! — взвыл обалдевший от такого неслыханного оскорбления казак и, вырвав из пенька–плахи заржавленный от куриной крови топор, кинулся вслед за казачкой.

— Спробуй, — ощерила та мелкие, как у лисы, зубы, вынимая из–под соломы маленький блестящий револьвер. — Ну чего бельмы выкатил, черт рябой? Не ты мой муж, а то б я о твою харю ножи точила или картошку для дерунов терла. Ха–ха–ха! Вот доложу в чеку, как ты поднял руку на должностное лицо, и закукуешь в Архангельскую губернию как миленький. Хочешь?

Петр промолчал, лишь скрипнул в бессильной ярости зубами. Ольга не торопясь уселась на телегу, взяла в руки вожжи.

— Видать, это ты про себя гутарил давче возле автомобиля про топоры и цепи, — усмехнулась победно в сторону угрюмо стоящего с топором в руке казака и ударила вожжами по крупам лошадей. Петр, побелевший от стыда и сдерживаемой ярости, что–то крикнул ей вслед, но Ольга в грохоте тележных колес не расслышала его слов.

В Моздок она прикатила под вечер. Без особого труда отыскала детский дом, под любопытными взглядами его большеглазых, наголо остриженных обитателей въехала во двор.

— Где тут у вас самый главный? — спросила у бородатого мужика, смазывающего ось на крытом брезентом фургоне.

Мужик молча сходил в помещение, позвал заведующего детским домом. Это был тот самый упитанный, белобрысый, одетый в чесучовую куртку мужчина с синими, как цветочки льна, глазами, что приезжал в станицу на Троицу с Клавдией Дмыховской и Нюрой Розговой.

— Что это вы такое привезли? — сморщил он нос, притрагиваясь пальцем к вороху лежащей на возу одежды.

— Кое–какую одежонку вот для них, — показала Ольга локтем на толкающихся вокруг телеги ребят. — Ну и харчей каких ни наесть.

— Откуда?

— Из Стодеревов.

Заведующий детским домом выпятил нижнюю губу.

— Вы, гражданка, по всей видимости, направлялись в утильсырье.

— А что это за учреждения?

— Лавка, где принимают вышедшие из употребления вещи, разное тряпье.

— Какое же это тряпье? — возмутилась Ольга, беря с воза холщовую, без единой дырки рубаху. — Да Никита Мякишев, что эту одежину пожертвовал, еще бы лет десять ее таскал за милую душу. Скажете тоже — тряпье. Будто у нас в станице собственная ситцевая фабрика. Сами уже кой год хархарами трясем.

— Вот–вот, — усмехнулся синеглазый толстячок, — чувствуется, что мало вас потрясли власти за ваши старые грехи. Я так думаю, — повернулся он словно за подтверждением своих слов к подошедшей воспитательнице в длинном черном платье, — если бы вас тряхнуть как следует, славное терское казачество, можно бы вытрясти и кое–что посвежее для пролетарских детей.

— Мы старались… от чистого сердца, — растерялась представительница славного терского казачества, — кто чем мог…

— Ну, ладно, ладно, — перебил ее заведующий. — Знаем мы ваши «чистые сердца» еще по восемнадцатому году. Из продуктов есть что–нибудь дельное?

— Хлеб есть, пшено, мука…

— Мука, говоришь? Гм… А сало?

— Какое же сейчас сало? — вздохнула Ольга. — Не Рождество ить. Мы и сами забыли уж про эту салу, — она пошарила рукой на дне телеги. — Вот кусок привезла, Фрол Антипенкин уважил малость из последних запасов.

— А масло?

— Привезла чуток и масла, и яичков. А как же. Для детишков не жалко, чем богаты, тем и…

— Да уж богаты, это верно, — снова не дал ей договорить заведующий, сияя своими цветочными глазками. — Нажились на царском жаловании да на батраках иногородних. Ну да не все коту масленица, скоро прижмем вам хвост по–настоящему.

Ольга почувствовала, как в груди у нее растет и подступает к горлу горячий ком протеста.

— Ты чего это грозишься? — вонзила она в синие глаза на белом лице заведующего синие молнии своих глаз. — Какого лешего тебе еще надо? Не нравится — не бери, а хаять чужое добро нечего. — С этими словами она схватила под уздцы своих коней с намерением вывести их вместе с телегой на улицу. Но заведующий ухватился пухлыми руками за тележное дышло.

— Тебе сказать ничего нельзя, да? — заговорил он другим, более дружелюбным тоном. — Правда глаза колет, да? Все такие нервные, один я спокойным должен быть. А мне второй день уже картошку не подвозят… Эй, дядя Федя! — крикнул он чернобородому здоровяку, стоящему у своего фургона и с ухмылкой прислушивающемуся к разговору, — давай быстренько разгрузи это барахло.

Подошел дядя Федя, сгреб в охапку лежащий на возу скарб, понес куда–то.

— Сало я отнесу сам, — сказал заведующий. — А вы, Олимпиада Васильевна, заберите масло с яичками.

«Должно, от сала морда лоснится, как блин на сковородке», — подумала Ольга, искоса глядя на заведующего и подавая воспитательнице сапетку с яйцами. Ей вдруг стало нестерпимо жалко и сала, и масла, и яиц. И зачем только, дура, моталась по всей станице, выпрашивая и то, и другое, и третье? Чтобы накормить этого сытого, нахального борова? Жрут и грозятся. На собрании в стансовете грозился председатель райхлебтройки, в поле при дележе земли — инспектор райземупа, здесь, в детском доме — заведующий. Как же дальше жить будем?