Анатолий Баранов - Терская коловерть. Книга третья.

— Эге! — Быховский машинально крутнул ус: перед ним в золоченой раме на фоне голубого утреннего неба, приминая легкое облачко, стояла в чем мать родила изумительной красоты женщина. Она как бы парила в воздухе и в протянутой руке ее сияла звезда.

— Фу, срамница! Ни стыда ни совести, — сплюнул в жеребячье стойло поборник благопристойности. А Быховский загоготал, как если бы в конюшню вбежал один из прежних ее обитателей.

— Это, дядя, богиня красоты, — пояснил он конюху, переставая смеяться.

— Я же и сказал вам сразу, что вроде иконы.. На божью мать смахивает, да как вот только на нее молиться, на голую?

— На нее не молятся, а взирают, так как это не икона, а произведение искусства.

— Лучше скажите, произведение беспутства, — пророкотала, за спиной у Быховского Олимпиада Васильевна, трогая рукой прислоненный к стене валек от упряжи, словно прикидывая, нельзя ли его использовать в учебном классе вместо линейки. — Поверните ее, милейший, опять носом к стене.

— Нет, зачем же, — запротестовал доктор. — Мы возьмем ее с собой.

— В детский дом? — возмутилась воспитательница.

— В детский дом, пожалуй, не стоит, а в больницу — самый раз. Да при виде этого шедевра у меня все больные без лекарств в одночасье на ноги встанут, — и доктор вновь захохотал. А Олимпиада Васильевна, смерив его возмущенным взглядом, вышла из конюшни.

— А вы, мадемуазель, что стоите, рот разинули? — обратился Быховский к застывшей от восхищения перед картиной Нюрке. — Небось завидки берут на чужую красоту?

Нюрка оторопела на мгновенье, но тут же пришла в себя.

— Подумаешь, какая цаца, — проговорила она с оттенком презрения в голосе. — Меня бы так нарисовать, я, может, еще красивше была. — Поняв, что ляпнула не то, что следовало, она вспыхнула маковым цветом и, спрятав лицо в ладонях, бросилась опрометью вслед за Олимпиадой Васильевной.

— Ха–ха–ха! — несся ей в спину хохот Быховского. — Вот это отпела. Я, говорит, красивше б была… Ой, не могу!

— Бедовая девка, — огладил рыжую бороду хранитель произведения искусства.

— А как эта картина попала сюда, борода? — поинтересовался Быховский, вытирая выступившие на глазах слезы.

— Да это… перед войной еще поехал наш хозяин в Париж не то по купеческим своим делам, не то для развлекательного времяпровождения, ну и, видать, спьяну врюхался в ихнюю мамзелю. Она ему и всучила «свой патрет» в натуральном, стало быть, виде. Пьяному, звестно, море по колено. А можа, и вправду за образ принял… Привезли его этот патрет из–за границы в ящике. В залу занесли. Собралось все семейство. Григорий Варламыч говорит мне, открывай. Отодрал я топором крышку, хозяйка посмотрела — и к мужу с кулаками: «Ты что это, бесстыдник, привез? Проститутку голую? Вон ее из дому! — да как влепит ему по харе. — На конюшню ее к жеребцам! Пускай глядят да ярятся».

А наш–то хозяин ей в ответ: «Ты, старая дура, по морде бьешь, не разобравшись, а того не понимаешь, что это первейшая картина. Французы на выставке перед ней, как перед чудотворной, толпой стояли, а ты — «на конюшню». Я за нее десять тысяч рублей ухнул». «Ухнуть бы тебя по лысой голове этой картиной, охальник чертов, — не унимается хозяйка. — Сей же момент забирай свою чудотворную подобру–поздорову и пущай повесят ее перед Аполлоном, а то он что–то перестал на кобыл глядеть. А ты, Домна, — говорит служанке, — сходи к отцу Феофилу, пускай с притчом придет и очистительный молебен отслужит. Вот пожалуюсь преосвещенному, он тебя, ирод, за такое богохульство к причастию не допустит». Это она, стало быть, знов хозяину. Тому деваться некуда. «Забирай, — говорит, — Влас, эту озорницу да определи куда хозяйка велит». Ну я и повесил промеж стойлов, чтоб и Меркурию не обидно было. Только жеребцы на нее ноль внимания. Зато от ребят с улицы отбою не стало, повалили в конюшню, как на богослужение в церкву. Понабьются внутрь и ржут заместо жеребцов. Ну, я от соблазна и повернул ее пустым местом наперед. Хозяйка было заартачилась, да я попросил расчет. «Жеребцам, говорю, она без надобности, а мне — сплошное беспокойство». Вот такие дела… Заберите, дорогой товарищ, ее бога ради, избавьте от искушения. — Он, оглядевшись по сторонам, понизил голос. — Не утерпишь иной раз взглянешь украдкой, а апосля дома на свою старуху, верите, глядеть тошно. Тьфу, будь она неладна! А вот и ваши едут.

Во двор действительно въехала повозка. На ней, кроме возчика, сидело несколько детдомовцев.

— Иди–ка сюда, — поманил Быховский пальцем самого рослого из них. — Помоги, братец, отнести одну вещь вон в ту повозку, что с красным крестом.

Трофим молча проследовал за доктором внутрь конюшни и ахнул от изумления: бывает же такая красота на белом свете!

— Это Венера? — спросил сдавленным от волнения голосом.

— А ты откуда знаешь? — спросил в свою очередь Быховский.

— В реальном проходили по древней истории.

— Она самая, — подтвердил доктор. — А картина называется «Утренняя звезда». По–моему, копия одного из шедевров французской живописи, если не ошибаюсь. Правда, прелесть?

Трофим кивнул головой: что и говорить, хороша и даже очень. Он вздохнул, почему–то вдруг вспомнив Дорьку: она, конечно, не так красива, зато проще как–то, роднее, доступнее.

Сняв с помощью доктора картину со стены, ноднес ее к карете скорой помощи. Его тотчас окружили друзья–детдомовцы:

— Гля, баба голая!

— Как живая!

— Должно в Тереку купалась, да одеться не успела, — понеслось со всех сторон вместе со смехом. И только возчик с детдомовского фургона не разделил общего восторга.

— Чур тебе, нечистая сила! — осенил он себя крестом, словно увидел ведьму, и отвернулся в сторону. — Истинно сказано в Писании: «И оголит господь тела дочерей Сиона и обнажит господь срамоту их».

А у Трофима от его ворчливого баса вдруг прояснилось в памяти, он вспомнил наконец, где и когда слышал однажды голос этого человека.

В кабинете начальника ОГПУ сидели четверо: сам начальник Степан Журко, командир отряда ЧОН Афанасий Трембач, младший следователь ОГПУ Подлегаев, тоже Афанасий и начальник милиции Марк Кувалин. Последний был одет в отличие от чекистов в синюю гвардейскую черкеску с кинжалом на поясе, на голове у него красовалась казачья шапка с голубым верхом. Все четверо густо дымили папиросами и вели разговор на злобу дня.

— Не понимаю, — говорил начальник милиции, постукивая по крышке стола спичечным коробком, — почему мы до сих пор не взяли Ухлая? Ведь то, что он был организатором и руководителем ночного нападения на вагон с оружием, ясно как белый день. Чего еще ждем? Пока он устроит гоп–стоп на какого–нибудь инкассатора или совершит налет на государственный банк? Вот попомните мое слово, накуролесит он нам еще чего–либо и смоется к чертям собачьим.