Анатолий Баранов - Терская коловерть. Книга третья.

— Не должен? А три червонца?

— Я за них отконал на железке. С тебя самого причитается за ночное дело, аль забыл?

— Дело–то сорвалось. Кажется, вместе от ментов нарезали.

— А я при чем? Ты–то нарезал, а я чуть было срок не отхватил.

— Так ты отказываешься платить долг?

— Заработаю — отдам.

— А может, еще раз попробуем? Есть у меня на примете верное дельце.

— Нет, я завязал.

— А для чего? Чтобы сгнить заживо в этом гадюшнике? Эх, Миша! — в голосе Ухлая прозвучали теплые нотки. — Такой был мировой кореш и вдруг на тебе — красивым сделался. Зачем тебе это?

— Я учиться хочу. На командира Красной Армии.

— В сарае моего папаши?

— Зачем в сарае? Заработаю денег и поеду во Владикавказ. — Мишка насупился и, решительно обойдя своего бывшего предводителя, продолжил прерванный встречей путь. За ним, ни слова не говоря, направились и Трофим с Чижиком.

Когда они переступили порог детского дома, там был переполох. По всему помещению туда и сюда сновали какие–то серьезные люди, что–то записывали в блокноты и озабоченно хмурили брови. Среди них Трофим узнал Дмыховскую и ту самую маленькую инспекторшу из райвнешколы, что говорила на юбилее в Стодеревской о ликвидации неграмотности в стране Советов. Их сопровождали с одной стороны Олимпиада Васильевна, с другой — сам заведующий. Они в чем–то горячо оправдывались и призывали в свидетели шествующего позади всех густобородого дядю Федю, слыша рокочущий бас которого, Трофим вспоминал и никак не мог вспомнить, где же он его слышал раньше?

Оказывается, в детский дом нагрянула комиссия, созданная в срочном порядке по жалобе Нюрки Федотовой. Комсомолка пришла в райком партии и заявила: так, мол, и так, в детском доме грязь и запущение, воспитанники живут в антисанитарных условиях и лишены элементарных удобств.

— Пойми, Клавдия, я же не враг своим детям, — оправдывался заведующий, делая скорбное лицо, — но ведь никто нигде не идет навстречу нашим просьбам и требованиям.

— Своим детям, может быть, ты и не враг, товарищ Пущин, — отвечала ему Клавдия, — но что касается воспитанников… можно бы и нужно относиться к их быту позаботливее. Что это такое?

— Дортуар… то есть спальня.

— Заставить бы тебя самого спать в этом дортуаре. Это же холерный барак, а не спальня. Ржавые койки. Ни одного табурета. Какая–то рвань вместо одеял. Я сегодня же поставлю вопрос перед райисполкомом о твоем соответствии.

Заведующий презрительно шевельнул бесцветными бровями:

— Ха! Испугали. С превеликим удовольствием. Поищите дурака на мое место.

— Постараемся найти умного и, конечно же, доброго. До такого состояния довести детское помещение! Уж что–что, а чистоту можно в нем поддерживать, как вы думаете, доктор? — обернулась заведующая охмадетом к одному из членов комиссии, полнолицему румяному мужчине с черной шевелюрой и такими же черными, лихо закрученными усами.

— Разумеется, Клавдия Яновна, — согласился с нею доктор, он же Вольдемар Андриянович Быховский, заведующий городской больницей. — Ведь недаром сказано, чистота — залог здоровья. Я не удивлюсь, если в этом доме вспыхнет эпидемия брюшного тифа, например. Вместо питьевого бачка какая–то ржавая бочка, на кухне тараканы и прочая мерзость.

— А где я его возьму, питьевой бачок? — обдал доктора небесной синью своих глаз заведующий. — У меня даже ложки не на всех, про тарелки и говорить нечего. Сколько раз я обращался в соответствующие инстанции: дайте что–либо из посуды и мебели, а они дали? Фигу с маслом.

— Может быть, у вас что–нибудь найдется в больнице, Вольдемар Андриянович? — снова обратилась к врачу Дмыховская. Быховский рассмеялся, тряхнув кудрявой, заметно поредевшей за последние годы шевелюрой.

— У меня градусник один на все отделения и кушетка о трех ножках. А знаете что… — он наморщил лоб, как бы собираясь с мыслями, — я вам подскажу одно местечко, где можно раздобыть кое–что для ваших подопечных сирот. Только уговор: и меня не забудьте при этом, сироту горемычную. Мне в больницу нужен шкаф, пару столов ну и хотя бы несколько стульев. Лады?

— Лады, — усмехнулась Дмыховская. — Выкладывайте свое местечко.

Быховский заговорщицки приблизил к ее розовому ушку гусарские усы:

— Недалеко от Терека стоит особнячок. Хозяин его переселился в места, не столь отдаленные. В этом особнячке имеются не только ложки, клянусь Авиценной.

— Откуда вы знаете?

— Видите ли, в свое время я иногда захаживал к господину Неведову на званные вечера.

— А почему вы сами не воспользовались этим особнячком?

Быховский снова рассмеялся.

— У меня ведь нет приятелей среди секретарей райкомов и начальников гепеу, — произнес он шепотом.

— Вы предпочитаете иметь приятелей среди купеческого сословия? — не полезла в карман за словом Дмыховская.

— По Сеньке шапка…

— А еще говорят: «Друг — твое зеркало».

— Вот–вот! — подхватил, словно обрадовался Быховский. — Нам бы и зеркало не помешало. В приемную. Софье Даниловне, супруге, так сказать, должностного лица и вашей приятельнице. Так прикажете готовить карету скорой помощи под экспроприированные вещички?

— Прежде разрешение нужно получить на эти вещички, — вздохнула Дмыховская, выходя из приютского дортуара. — Анна Семеновна, — повернулась она к своей спутнице, — придется вам похлопотать через Битарова.

— Хорошо, — согласилась заведующая районными внешними–школами.

В тот же день она пошла к Темболату. Однако в роно его не оказалось. Служебное время уже окончилось, и он, по всей видимости, ушел домой. Ну что ж, домой, так домой, сказала себе Анна Семеновна и решительно направилась к Форштадту. Кроме желания встретиться сегодня со своим непосредственным начальником, от которого в немалой степени зависит задуманная операция по изъятию материальных ценностей из купеческого дома, ею руководило еще и желание познакомиться с обстановкой, в которой живет далеко не безразличный ей человек. Последнее время в кругу сослуживцев и просто знакомых все упорней ходили слухи о неблагополучно сложившейся жизни заведующего роно, о его неладах с женой, с которой у него нет общности интересов и взаимности.

При виде знакомой с юности белолистки, еще шире раскинувшей с тех пор свою густую крону, у Анны Семеновны забилось сердце, но она поборола волнение и решительно направилась к стоящему по–прежнему в тупичке Темболатову жилищу. Он действительно оказался дома и обрадовался (а может, сделал вид,, что обрадовался) приходу сотрудницы.

— Что случилось? — спросил басом, который как–то не шел к его сухопарой, жилистой фигуре, запахнутой в старый, изрядно вылинявший халат.

— Ничего. Просто пришла посмотреть, как ты живешь. Или не рад моему приходу?