Анатолий Баранов - Терская коловерть. Книга вторая.

— Здравствуйте, дети, — сказала она низким, как у мужчины, голосом.

— Здравствуйте, — вразнобой ответили дети.

— Меня зовут Олимпиада Васильевна, — представилась учительница. — Ты, Марфа, чему оскаляешься? — ткнула она линейкой в сторону пышногрудой, румяной девицы, сидящей в третьем отделении. — Ты же окончила школу, зачем снова пришла?

— Дома скучно, — ответила Марфа, конфузясь. — Я только до пасхи посидю, а там — в поле.

— Ну ладно, садись, — махнула линейкой учительница. — Соколов Георгий, читай молитву.

— Да ведь только что молебен служили, — возразил Соколов.

— Не умничай, читай «Верую».

Соколов подошел к иконе, одним духом выпалил молитву.

— Садись, пустомеля. Протарахтел, как арба на мостовой, — без всякого выражения.

— Зато он на проспекте выражается, аж фонари наземь падают, — подал реплику Афанасий, и весь класс заржал, словно табун жеребчиков.

Учительница порозовела от негодования.

— Иди сюда, — произнесла она зловещим голосом.

Подлегаев подошел.

— Протяни ладонь.

— А что я такое сказал? — насупился ученик, но ладонь протянул. Рраз! На ладони от удара линейкой вспухла белая полоса. — Иди на место, орясина.

Ученик сел за парту. Показал соседу вспухшую ладонь и что–то прошептал ему на ухо, сжигая учительницу ненавидящим взглядом.

Правду Мишка сказал: ничего хорошего в этом учении нет. Еще не прошло и двух месяцев с начала занятий, а уже до того надоело...

А тут еще посадили его за одну парту с девчонкой Нюркой Федотовой. Наказание заслуженное, но чересчур уж позорное — сидеть рядом с «бабой». И дернула же его нелегкая сунуть в дырочку на учительском столе пистон от ружейного патрона с гвоздиком сверху. Эффект получился потрясающий. Учительница, обозвав кого–то из питомцев обалдуем, ударила в сердцах линейкой по столу и... оглушенная выстрелом, в изнеможении опустилась на стул.

Казбек искоса посмотрел на соседку: пухлые щеки, вздернутый нос, из–под платка торчит русая косичка с бантиком на конце — уродина. На перемене совала ему яблоко в руку — подлизывается. Казбек, конечно, подарка не взял. Вот если бы яблоко дала ему Дорька Невдашова, он бы не отказался. Дорька, это тебе не Нюрка, с ней сидеть за одной партой — одно бы удовольствие. Казбек вздохнул, вспомнив недавнее прошлое. Перед глазами заколыхалась теплыми волнами терская котлубань, в которой он учился плавать под руководством бедовой казачки — чудесное место. А еще чудесней — Дорькины сияющие весельем глаза и пахнущие солнцем волосы. Казбек в сердцах дернул за русую косичку, и отвернулся к окну, за которым с близстоящего тополя падали, кружась, желтые листья.

— Мужик-ежик, — прошептала ему в ухо дрожащим от слез голосом соседка, но Казбек в ответ даже не пошевельнулся. Хорошо бы сейчас с приятелями поиграть в абреков где–нибудь на Коске...

— А ну, азиат, скажи–ка нам восьмую заповедь, — донесся к нему сквозь голубое облако мечты дребезжащий голос преподавателя закона божьего.

Казбек вскочил, уставился испуганным взглядом в синюю шелковую рясу с блестящей на ней серебряной цепью и таким же крестом.

— Восьмой заповед... — стал он мучительно припоминать пройденный материал. — «Почитай отца своего»... нет, не так. «Не прелюбы сотвори», — выпалил с облегчением.

— Дурак, — изрек отец Феофил, с грустью поглядев на спрашиваемого. — Не «не прелюбы сотвори», а «не сотвори прелюбы», мазепа. Причем, это из седьмой заповеди. Ты яйца крал? — задал он наводящий вопрос.

— Нет, батюшка, у нас курица совсем нету.

— Да не свои, охломон, кто ж у себя крадет? У соседей крал?

— Не-е... А, вспомнил! — улыбнулся Казбек: — «Не укради», говорит восьмой заповед.

— То–то, турок. Садись. А теперь пусть нам скажет Афанасий, кого запрещает убивать шестая заповедь?

Подлегаев грохнул крышкой парты, отчего узенькое личико отца Феофила съежилось еще больше.

— Убивать нельзя: казаков, еще всякое начальство и тех, кто служит царю... нет, не царю, а этому... Временному правительству, отечеству и церкви, — отрапортовал Подлегаев.

— Молодец! Садись. А кого заповедь разрешает убивать? Ну–ка, перечисли, Фрол.

— Можно убивать неприятеля на войне, — одним духом выпалил Фрол Пелипенко, сын плотника.

— А помимо войны, каких еще врагов веры Христовой можно убивать? — продолжал допытываться святой отец.

— Можно убивать внутренних врагов, тех, кто не верует в бога, идет против начальства: революционеров, сицилистов, мужиков, которые бунтуют.

— Правильно. Церковь разрешает убивать врагов веры и отечества. И не только разрешает, но и прощает, если в усердии своем ненароком убьешь невиноватого, — дополнил и исправил отец Феофил недостаточно четкую формулировку заповеди господней.

Скрипнула дверь, и в проеме показалась лысая голова ктитора.

— Революция, батюшка, — сообщил ктитор с таким будничным видом, словно на школьный двор въехал воз с дровами.

— Что?! Какая еще революция? — крутнулся на стуле отец Феофил, и у него быстро-быстро задергалось правое веко.

— Социалистическая.

В классе поднялся галдеж.

— Цытьте, каторжники! — хлопнул ладонью по столу отец Феофил, приходя в себя от поразительной новости. — От кого ты услышал эту ересь? — впился острыми глазками в плоское лицо церковного служителя.

— «Тогда сыны Аароновы воскликнули и затрубили в кованые трубы и издали громкий голос в напоминание пред Всевышним», — кротко сложил руки на животе ктитор.

— Какие еще сыны, мазепа? Что ты мелешь? — вскричал отец Феофил, поднимаясь из–за стола.

— Сын фотографа Ионисьяна Аршак с Иваном Скомороховым возле казачьей конюшни митинг проводят по случаю свершившейся революции. Слышите, оркестр большевистский играет? — поднял палец на уровень уха ктитор.

Священник прислушался: действительно сквозь оконные переплеты доносилась звонкая медь духового оркестра.

— Садись, иезуит, на мое место, повтори с этими недотепами сотворение мира из Ветхого завета, пока я схожу в управу, — приказал отец Феофил ктитору и вышел из класса.

Ктитор сел за стол, обвел учеников смеющимся взглядом.

— Слыхали, мазепы, что велел святой отец? Подлегаев, выходи к доске.

— Иннокентий Павлыч, так ить революция в городе, — заныли «мазепы».

— Вам–то какое дело до революции? — прищурился Иннокентий Павлович.

— Интересно ить...

— Вот закончим урок, тогда и интересуйтесь на все четыре стороны. А пока расскажи–ка, брат Афанасий, про то, как Адам, первопредок наш, нарекал всех тварей земных, сотворенных господом.

— Чуть что — сразу «Афанасий», — проворчал вызванный к доске: — Кубыть, я у бога теленка съел.

— Не кощунствуй, Афанасий, ибо сказано в Писании: «Не поминайте всуе имени господа своего». Давай рассказывай.