Анатолий Баранов - Терская коловерть. Книга вторая.

— Да вы садитесь, — показал он милостиво рукой на стоящие возле тахты короткие стульчики.

— Благодарю вас, — Гизлинг опустился на стульчик, подогнув будылястые ноги. — Что же вы не отвечаете на пароль?

— Анна Мохаммадан рассулах [58] и пророка, кроме Магомета (араб.). , — возвел руки к потолку Узун-Хаджи и тоже усмехнулся краем губ. — Произношение у вас, господин Гизлинг, не совсем арабское.

— Зато вы, господин имам, прекрасно изъясняетесь на русском языке. Вы, наверное, окончили курс...

— В сибирском университете, — окончательно развеселился бывший соратник Шамиля. — Но как говорил мой надзиратель ротмистр Новиков, шутки в сторону. Цель вашего приезда?

— Дезорганизация тыла русской армии для обеспечения захвата Кавказа турецкой армией. То есть освобождения от российского владычества, — поправился Гизлинг.

— Что вы хотите предпринять в первую очередь?

— Разложить и распустить с помощью Чеченского комитета III-й запасный полк, в который я направлен штабом Южного фронта на должность командира роты. Насколько мне известно, в городе нет других вооруженных частей, способных удержаться против ваших молодцов. Грозный нужно взять немедленно. Ни одного литра нефти большевикам — таков должен быть наш лозунг на сегодняшний день.

— Клянусь аллахом, вы начинаете диктовать мне условия.

— Не я, почтенный имам, диктуют наши с вами интересы. Пока английская курочка кудахчет в Иране, готовясь снести свое золотое яичко в гнезде азербайджанских нефтепромышленников, турецкий петушок должен успеть крикнуть свое «курекуку» на весь Кавказ с высоты снежного Тюлой-Лама [59] название горной вершины (чеч). . И тогда высокочтимый имам Узун-Хаджи станет полноправным хозяином не только Дагестана и Чечни, но и всего северо-кавказского государства от Каспийского до Черного моря. Под протекторатом единоверной Турции, разумеется.

Узун-Хаджи огладил рукой бороду. Этот белобрысый немец ему явно нравился своей решительностью и знанием политического момента.

— Вы хорошо сказали, господин Гизлинг, да сбудутся ваши желания, но вы плохо знаете здешнюю обстановку. Жаль, что вас не было сегодня у Большого камня.

— Я там был, — возразил Гизлинг. — И слушал вместе с вами декрет Советской власти о земле. Этот молодой трибун, как видно, пользуется в народе авторитетом.

— Проклятый гяур! — Узун-Хаджи, забывшись, перешел со светского обращения на родное туземное. — Клянусь бородой аллаха, он завоет у меня собакой, когда я посажу его в яму. Этим декретом он испортил все дело: люди Чечни отвернулись от меня и повернулись к большевикам.

— Я так не думаю, — снова возразил Гизлинг.

Узун-Хаджи с надеждой посмотрел на своего собеседника.

— Большевики обещают горцам землю, — продолжал Гизлинг, — а где она? У казаков. Казаки отдадут ее горцам? Нет. Значит, нужно отобрать ее силой. Вот вы и направьте горцев на казаков именем Советской власти.

— Но по договору с Карауловым...

— Плевать вам теперь на Караулова. Тем более, что война между казаками и чеченцами фактически уже началась. Подбросьте им теперь этот декрет вместо приманки, и весь народ пойдет за вами. Вы, наверное, слышали, генерал Каледин захватил Ростов, а другой генерал Дутов освободил от большевиков Оренбург, отрезав от Советской России Среднюю Азию? Это начало краха большевиков. Остальное довершит германская армия.

— Но ведь у Советов с Германией заключен мирный договор.

— Пустое. Уверяю вас, немцы не упустят своего куска из жаркого, — желчно рассмеялся Гизлинг. — Не оплошайте же и вы, почтеннейший имам, во время дележа. В первую очередь избавьтесь от молодого человека, так вдохновенно переводившего на чеченский язык советский указ.

— Дорого бы я дал, чтобы узнать, кто ему подсунул эту проклятую бумагу, — проворчал имам.

— Ловлю на слове, — обрадовался Гизлинг. — Хоть мне много и не надо: тарелку бы похлебки и подушку в голова — устал за дорогу очень. А бумагу вашему врагу передал мой одноглазый конвоир.

— Гапо? — вскричал Узун-Хаджи и вскочил на ноги.

— Кажется, его зовут именно так, — поднялся со стульчика и Гизлинг.

Узун-Хаджи хлопнул в ладоши. Из прихожей выглянул в дверной проем хозяин сакли. На круглом лице его была написана готовность пожертвовать своей жизнью, если она понадобится этому святому человеку.

— Позови сюда одноглазого разбойника, — приказал ему Узун-Хаджи. Сам в ожидании заходил взад-вперед по комнате.

— Слушаю тебя, святейший имам, — появился перед ним Гапо, — почтительно прижав кулак к своей широкой груди.

— Это ты передал большевистский указ Шерипову? — шагнул к нему в красных сафьяновых сапожках Узун-Хаджи.

— Я, — опустил единственный глаз перед рассерженным карликом широкоплечий детина.

— Что глядишь в землю, как старуха, потерявшая иголку? Ты знаешь, какой вред нанес делу шариата?

— Я смотрю не на иглу, а на тебя, святейший имам, — Гапо почувствовал, как в груди у него вспыхнуло раздражение против этого маленького злобного человечка. — Почем я знал, что там написано, я ведь неграмотный, — сам же подумал: «У низкорослого нос всегда задран кверху».

— Ый, собака! Ты на меня отныне будешь смотреть снизу вверх, — взмахнул Узун-Хаджи перед носом Гапо кулаком, — Эй, стража! Взять этого изменника и бросить в яму!

Тотчас в комнату ввалились дежурившие у входа телохранители, ухватили опешившего от такого неожиданного поворота дела Гапо за локти. «Оружие, носимое всю жизнь, нужно бывает лишь на один миг», — мелькнули в его сознании слова покойного дедушки. Рванувшись из рук телохранителей, дотянулся к кинжалу Узун-Хаджи, выхватив из ножен, полоснул по предплечью одного, ударом кулака в челюсть опрокинул другого, в два прыжка выскочил во двор, одним махом перелетел через дувал.

— Гони, Сипсо! — крикнул сидящему в седле приятелю, вскочив на своего коня и пуская его с места в карьер. Сзади загромыхали выстрелы. Со всех сторон остервенело залаяли собаки.

Василий Картюхов выпрыгнул из вагона-теплушки, поежился от резкого декабрьского ветра.

— Здравствуй, Прохладная! — крикнул он вокзальной вывеске и рассмеялся: — Да тут не то чтобы прохладно, а вовсе холодно.

Он застегнул на верхнюю пуговицу австрийский френч с накладными карманами, на одном из которых поблескивал серебром Георгиевский крест, нахлобучил поглубже кавалерийскую фуражку с узеньким, как новорожденный месяц, козырьком и, звякая пустым котелком, направился было к крану с горячей водой, но, увидев в конце перрона огромную толпу чем–то возбужденных солдат, изменил направление и вскоре присоединился к этой толпе. Над нею, как над извергающимся вулканом, поднимался ввысь махорочный дым и гремел беспрерывными взрывами фронтовой отборный мат.