Анатолий Баранов - Терская коловерть. Книга первая.

Голос проснувшегося Данела вернул его в осетинский хадзар [5] дом (осет.) .

— Ты уже не спишь, ваше сиятельство?

— Беки, конечно, знают, как величать графов! — хитро прищурил глаз Степан.

— Ау, — Данел оттопырил губу: — Что я, вчера родился, да? — тут он страдальчески сморщил лицо и сплюнул на пол. — Тьфу! Какая гадость во рту: будто ишак всю ночь стоял. Вставай, афсымар [6] брат (осет.) : похмеляться будем. Эй, наша дочь! — крикнул он в соседнюю комнату.

Тотчас на пороге появилась старшая дочь Данела — Сона. Взмахнув черными ресницами, наклонила голову в ожидании отцовского слова.

— Принеси гостю умыться.

Девушка еще ниже склонила голову и так же молча вышла из комнаты.

— Видал? — подмигнул хозяин, — С утра нарядилась, будто в церковь собралась. Вот уж эти чертовы бабы. У вас они тоже так?

— Тоже, — усмехнулся гость, а про себя подумал: «Если ситцевое платье — праздничная одежда, так в чем же она ходит в будни?»

Снова вошла Сона с тазиком водной руке и кувшином в другой. Поставив таз на пол, приготовилась поливать мужчинам на руки.

— Да я сам... — молодой человек зарделся от смущения. Но Данел ободряюще похлопал его по плечу:

— «В чьей арбе едешь, того и песню пой», — так говорят у нас на Кавказе. Или ты, джигит, — девок боишься?

Вода была теплая и припахивала котлом. «Джигит» подставлял под струю ладони, пригоршнями плескал себе в лицо воду, но видел девичьи руки, что держали кувшин, они были смуглы, тонки и нежны. На безымянном пальце самодельное, с неровными краями медное колечко.

— Ну а теперь, наша дочь, полей мне, — сказал отец, закатывая рукава нательной рубахи.

Утираясь холщовым полотенцем, Степан украдкой взглянул на Сона, и каким неведомым дотоле восторгом наполнилась его грудь. У нее были, как у отца, тонкие, круто изломленные, брови, под которыми светились такие большие карие искрящиеся глаза, что пришли сами собой на ум строки: «Месяц под косой блестит, а во лбу звезда горит».

Мужчины умылись. Сона вынесла таз на улицу, и слышно было, как плеснула воду на землю. Вернулась она, неся небольшой, с короткими ножками столик. Вскоре на столике появился кардзын — маленький круглый хлебец из просяной муки. К нему присоседилась, распространяя по всему помещению сладковатый запах, миска с бламыком — похлебкой из ячменной муки. Затем появилась еще одна миска — с вареной фасолью, и рядом с нею улеглись две деревянные цветастые ложки.

Сона стала поодаль в молчаливом ожидании очередных распоряжений.

— Дочь наша, — Данел с шутливой укоризной покачал головой, — клянусь богом, ты нам приготовила княжеский завтрак, но в последний момент, память, наверно, отказала тебе. Ты забыла принести к этой замечательной закуске то, для чего она предназначена. Пошарь–ка, зерно души моей, в кладовке...

Всю эту напыщенную тираду Данел произнес на родном языке, но по интонации голоса и по тому, как лукаво сверкнули в ответ глаза его дочери, гость понял, что сейчас снова придется пить самогон под сопровождение красивых и бесконечных тостов. Ну, конечно, он не ошибся: вон Данел уже потянулся к висящему на стене рогу, а вот на пороге и Сона с кувшином в руке и улыбкой на красных, как созревающие вишни, губах.

— О святой боже! Дай нашей семье, гостям нашим и всему нашему народу любовь, здоровье и счастье! — обратился Данел к образу Спасителя. И в этот момент в комнату вошел Тимош Чайгозты, тот самый толстяк, что сидел вчера за столом напротив Степана.

— Да будет счастливо ваше утро, — сказал он так, словно его собственное утро принесло ему одни лишь огорчения. — Рановато вы сегодня начали, еще и лошади не пили у колодца.

— Э, сосед, пусть проглочу я недуги твои, — прищурился Данел, вставая. — Лошадь — тварь неразумная, она ждет, пока ей поднесут, а мы сами себе наливаем. Садись к столу, и да будет тебе удача в — делах твоих.

Тимош чуть заметно поморщился.

— Сейчас только поел, спасибо....

— Мы тебя не видели во время еды. Или ты нами брезгуешь?

Тимош не ответил. Но по выражению его лица было видно, что он тяготится разговором и, хотя обычай не позволяет торопиться в подобных случаях, он не будет терять времени на пустое состязание в острословии.

— У меня к нему дело, — сказал он, останавливая хмурый взгляд на Данеловом госте. — Забирай свой хапыр-чапыр и айда со мной: будешь шить сапоги и чувяки для моей семьи.

— Ты разговариваешь с моим гостем так, словно он у тебя в батраках, — у Данела сошлись на переносице брови. — Если есть для него работа, приноси сюда — он здесь живет.

Степан растерянно посмотрел на сотрапезника.

— Да, да, — тот положил руку ему на плечо, — мой дом, Степан, — это твой дом. Места хватит, фасоли тоже хватит. Я все сказал.

— У тебя мыши подохли с голоду, — презрительно процедил сквозь зубы Тимош, — и сакля вот-вот завалится.

— Нехорошо, находясь в чужом доме, оскорблять его хозяина. Теперь я понял, да сбудутся твои молитвы, почему твоя фамилия — Чайгозты [7] ногайское прозвище скупого человека. .

Тимош даже зубами скрипнул.

— Чтоб тебя небо ударило! — прохрипел он, наливаясь фиолетовой синью, словно рассерженный индюк. — Моя фамилия Хестанов и, клянусь Уациллой, это нисколько не хуже, чем Андиев.

— Э, сравнил, — фальшиво хохотнул Данел. — Мой прадед был князем.

— Воробей хвастался перепелу, что от орла произошел, — скривил в ухмылке губы Тимош. — А я так думаю: зачем воробью орлом называться, если приходится навоз клевать?

Теперь настала очередь Данела потемнеть от еле сдерживаемого гнева.

— У перепела только и достоинства, что жирное гузно, которое он нагулял в чужом просе. Но придет охотник и нашпигует ему гузно дробью.

— Уж не из этого ли ружья? — кивнул Тимош головой в сторону висящей на стене кремневки.

— Ты напрасно улыбаешься: из него мой предок убил своего кровника.

— Ого! Хозяин, кажется, угрожает гостю в собственном доме?

— Не я первый поднял грязь со дна колодца. Но ты не бойся: Данел не нарушит обычая.

— Хестановых никто еще не обвинял в трусости, — с этими словами Тимош пошел к выходу. У порога обернулся, добавил с ненавистью: — Запомни, Данел, этот день и час...

Едва за Тимошем хлопнула входная дверь, как в комнату вошла грузная старая женщина в черном сатиновом платье и с таким же черным платком на голове. Если на пивную бочку поставить бочонок и напялить на это несложное сооружение платье, получится довольно точное подобие этой расплывшейся во все стороны старухи. Степану бросились в глаза выглядывающие из–под платка тяжелые серьги-кольца, оттянувшие мочки ушей едва не до шеи, складчатой и темной не то от рождения, не то от долговременного пренебрежения баней.