Анатолий Баранов - Терская коловерть. Книга первая.

— Воллахи! — Чора в притворном отчаянье воздел кверху руки. — Козленок хочет пить, но боится замочить в реке свои копытца. Иди, моя овечка, не бойся. Не в чувяках же тебе выходить замуж.

Спустя минуту красная, как пион, девушка переступила вслед за Чора порог ставшего с некоторых пор запретным для нее помещения, а еще через минуту она смотрела краем глаза, как их жилец очерчивает мелом поставленную на обрывок газеты ступню, и трепетала от стыда и еще какого–то необъяснимого чувства. Потом она ушла в хадзар, и ее дядька поцокал ей вслед.

— Хорошая девка, — вздохнул он, — почти такая же, как моя Настонка. Как я любил ее, когда молодой был!

— А почему не женился? — поинтересовался сапожник.

Старый холостяк развел руками:

— Невеста дорогая очень попалась, отец большой ирад брал. Красивая Настонка была лучше Сона. Батька — ишак, пусть он в Стране мертвых собачьи кишки ест, сказал мне: «Деньги триста рублей давай — Настонку забирай». А где я возьму такие деньги? Пошел к тавричанину Холоду. Три года с его овцами буруны топтал. Заработал немножко денег, пошел домой. Холод ночью догнал, деньги забирал, в зубы больно давал, чуть живой остался. Делать нечего, пошел в абреки. Кунак у меня был чечен Сугаид — хороший человек. С ним русского купца на большой дороге поймал, коней брал, товар брал, ему в зубы давал, чтоб не кричал. Сугаид просил: «Давай ево киджал резит». Я не дал — очень жалко. А он, сволочь, на базаре меня узнал, начальника звал, меня в тюрьму сажал. Сволочь! — повторил Чора и снова потянулся к газырю за махоркой.

— Ну и дальше что? — спросил старого бобыля Степан.

— Дальше? Погнали меня дальше и дальше — на Маныч, дальше некуда. Там колодцы копал, воду доставал. Уй, горькая там вода. Пять лет на каторге работал, чуть живой остался. Вот там и достал эти бабские... — Чора покрутил короткими пальцами около ушей.

— Где же ты их достал?

— Один старик холером помирал, мне сказал:«Дай честное слово, что когда помру, в церкви службу закажешь, — я тебе тайну говорить буду». Я честное слово дал — не жалко, а он мне рассказал, где копать курган надо — там много золота есть. Нашел курган, небольшой такой. Много копал, замучился совсем. Там —камень большой. Стал поднимать — не могу. Пошел к калмыкам: «Помогите, пожалуйста, денег дам». Подняли камень, а там мертвая баба лежит, кости одни. На костях шелковый бешмет. На поясе золотая пряжка. Череп в шапке лежит. Под шапкой — блюдо серебряное. Коса длинная, черная, как змея, на нем и эти вот, — рассказчик прикоснулся рукой к газырю с серьгами, — лежат там, где уши были. Я брал, в карман клал. Думал: «Теперь я богатый. Блюдо продам, браслеты продам, много денег получу. Калмыкам немного дам, попу на службу в церкву дам, остальное себе заберу, тестю ирад заплачу, Настонку замуж возьму, Ай, как хорошо будет! Надо помянуть мертвую бабу». Бутылку водки из мешка достал — калмыков угостил и сам выпил. Весело было. Слышим — кони скачут. Это урядник лисицу в степи гонял. Свесил над могилой усы: «Кто грабить покойников разрешал?» Никто не разрешал. Меня — в зубы, калмыков — в зубы. Все золото забирал, серебро забирал — одни кости и тряпки в могиле остались.

Степан усилием воли сдержал рвущийся из груди смех. Почувствовал, , что если не удержится — рассмеется, обидит старого неудачника крепко.

— Что же дальше было? — спросил подчеркнуто серьезно.

— Дальше? — переспросил Чора. — Пошел все дальше и дальше — к своей сакле. Очень далеко — дальше некуда. Дорогой думал: «Денег нет, Настонку карапчить надо, серьги дарить ей буду».

— Ну и скарапчил?

— Нет, не скарапчил, она замуж вышла.

— А серьги что ж не подарил?

— Что я, совсем дурак — чужой бабе золото давать? Спрятал в газырь: когда жену — куплю, ей отдам. Ай-яй, старый ишак: совсем про них забыл. Всю зиму голодный ходил, на груди золото носил. Кудыр, совсем кудыр! — и Чора, сняв папаху, несколько раз ударил кулаком по своей блестящей лысине.

Он долго молчал, очевидно, предаваясь горьким воспоминаниям, потом, будто вернувшись издалека, спросил:

— Так ты мне скажи, ма хур, что такое Государственная Дума?

Степан наморщил лоб, почесал черными от сапожного вара пальцами широкую шею.

— Как бы тебе объяснить получше... Государственная Дума — это когда правит царь государством не один, а вместе с депутатами, выборными от народа, понял?

— Как наш пиевский старшина со старейшинами, — обрадовался Чора собственной сообразительности. — Ох, и сукины сыны эти выборные. Я у Алыки Чайгозты, отца Тимоша, да не достанется ему в Стране мертвых места у теплого очага, целый год проработал батраком, а он мне вместо денег по шее дал. Пошел я в Пиев на него жаловаться, а старшина на меня как закричит: «Ты что клевещешь на порядочного человека?» Это Чайгозты — порядочный человек? Он у Коста Татарова землю отобрал, у вдовы Адеевой корову отнял; у Бехо Алкацева все зерно из кабица выгреб. Твои выборные в Государственной Думе тоже такие разбойники?

— Они не мои, — засмеялся Степан, беря в руки молоток. — Но ты правильно понимаешь: депутаты Государственной Думы в большинстве — своем стоят за интересы помещиков и капиталистов, потому что они сами помещики и капиталисты. «Ворон ворону глаз не выклюет», — говорят у нас.

— А у нас говорят «Паршивая лошадь о паршивую трется», — козырнул в свою очередь пословицей Чора и вздохнул: — Скажи, ма халар, там, где твоя родина, бедным тоже плохо живется?

— Бедным всюду плохо живется, — ответил Степан.

— А когда–нибудь будет им хорошо?

— Будет, если они дадут всем богачам по шапке и станут сами себе хозяева.

— Зачем же им давать еще по шапке, когда у них своих много? — затрясся Чора от смеха. — Ой! Живот мой лопнет и выльется пиво, которым меня угощал этот старый дурак Мате.

Степан хотел было объяснить неграмотному горцу, что в выражении «дать по шапке» заложен иной смысл, но смешливый старик замахал руками.

— Не надо, дорогой, — сказал он, вытирая выступившие от смеха слезы. — Чора не дурак, он все понимает. Ты посмотри на мою шапку: облезла, как старая собака, Тимош Чайгозты такую не возьмет.

Насмеявшись, снова погрустнел:

— Как дашь по шапке Тимошу, если у него пол-хутора родственников. Да в Пиеве столько, да в Моздоке. Вон Коста Татаров: от голода у него пупок к спине присох, а в драке за Тимоша встанет, потому что он ему родня: его дед и его дед были двоюродные братья.

— Выходит, Коста любит Тимоша? — Степан искоса взглянул на Чора.

— Как лошадь арбу: чем она тяжелее, тем больше любит. Коста Тимоша зарезать готов — столько он ему зла сделал: землю отнял, зерно отнял.

— Почему ж он за него заступаться должен?

— Э... непонятливый какой, — скривился Чора. — Я же тебе по-русски говорю: родственники они, понимаешь? Закон у нас такой.