Анатолий Баранов - Терская коловерть. Книга первая.

— Чтоб тебя усыпало перхотью, что это ты придумала?

Сона подскочила разжавшейся пружиной, испуганно ойкнула. Узнав мать, потупила глаза и повернулась, чтобы уйти в хадзар [34] жилая часть дома (осет.) .

— Что ты здесь делала? — остановила ее мать. — Говори, негодница!

— Я... я... потеряла пуговицу. Я завтра ее найду, — добавила она поспешно, видя, что мать тоже зашарила глазами по земле.

— Чтоб тебя громом у... — Даки вовремя куснула себя за язык, вспомнив убитого громом родственника, — не напасешься на вас пуговиц. Как же ты ее потеряла?

— Оторвалась... Я шла, а она... Да я завтра найду, нана.

— Завтра, завтра, — недовольно проворчала мать. — До завтра ее втопчут в грязь — попробуй тогда найди. А ну, пропасть бы тебе, свети сюда лучше.

Она некоторое время ходила, согнувшись, перед порогом, затем, взяв фонарь из рук дочери, отошла чуть дальше и вскрикнула от неожиданности:

— Эх, умереть бы тебе, Даки! Никак золотое кольцо нашла вместо пуговицы! — мать повернулась к дочери, испытующе посмотрела в испуганные глаза. — Не эту ли пуговицу ты искала, дочь моя?

Сона утвердительно кивнула головой.

— А как это кольцо попало к тебе? Уж не свалилось ли оно с неба?

И тогда Сона, расплакавшись, рассказала матери все-все: и как их жилец снимал мерку с ее ноги, чтобы сшить ей туфли, вот эти самые, что так красиво облегают ее ноги, и как он странно на нее смотрит всякий раз, когда она проходит мимо, и как сегодня подарил ей кольцо, а она оттолкнула его руку, и кольцо упало.

— Бесстыжая! — подвела мать итог дочерниным признаниям. — Давать чужому мужчине трогать свои ноги — надо же до такого додуматься. Да я мужу своему не позволяла подобной вольности.

— Дядюшка Чора сказал, что в этом нет ничего худого — снимать мерку с ноги, — всхлипывая, возразила Сона.

— Ты не дядюшек слушай — все они, дядюшки, меделянской породы [35] охотничья порода собак , да быть ему в раю, — перекрестилась Даки, вспомнив, что дядюшки Чора уже нет в живых. — Ты мать свою слушай. Ох, чуяло мое сердце, что не к добру поселился у нас этот русский, заблудиться бы ему, когда он шел к нашему хутору. Разве я не видела, как ты таращила на него свои глазищи. А как краснела, когда встречалась с ним — все я видела. И отца твоего предупреждала. Да разве он послушает. Влюбился в него, как в девку: «Этот русский в наш дом счастье принес». Охо-хо! Теперь думай, каким боком вылезет это счастье. Признавайся, любишь его?

Сона низко-низко нагнула голову, шевельнула губами:

— Да...

— «Да-а»! — передразнила Даки дочь. — А ты подумала, к чему все это? Ведь Степан — русский, чужой, сегодня в хуторе, а завтра уехал. Как камень: упал в воду — попробуй найди его. Не на того смотришь, наша дочь, не тому улыбаешься. На Микала лучше смотри, ему улыбайся. Красивый, богатый. Вот жених, так жених. Черкеска на нем кабардинская, бешмет шелковый, кинжал серебряный. Лезгинку пляшет — пыль столбом.

— Очень нужен, — отозвалась презрительно Сона, — на симде гадости говорит. Недаром у него и фамилия плохая — Чайгозты.

— Ну и что ж, что Чайгозты. Люди какую хочешь человеку кличку придумают. Зато у этого Чайгозты закрома пшеницей набиты и сундуки от добра лопаются.

— Его и отец наш не любит...

— Отец не любит, потому что завидует. У отца–то фамилия княжеская, а под фамилией одни прорехи.

— Зачем же ты, нана, за эти прорехи замуж пошла? — подняла Сона на мать горящие глаза.

— Бессовестная! — возмутилась Даки такому неожиданному повороту. — О том, что я моложе тебя, узнала только сейчас. Наверно, ты моя мать, если говоришь со мною так.

— Прости, нана, я не хотела...

— Разве ты не знаешь, как отец твой увез меня.

Дочь улыбнулась сквозь слезы:

— Ну как же, нана, знаю. Мне дядюшка Чора, да будет он в раю, рассказывал, как ты с узелком стояла в сенцах, а отец ночью открыл дверь, посадил тебя на коня и увез насильно к знакомому казаку в Курскую.

Тут уж Даки не выдержала, рассмеялась:

— Ах ты, язва, раскололась бы твоя голова на части! С матерью разговариваешь, как со своей Дзерассой.

Вспомнив, что смеяться сегодня нельзя, нахмурилась, попробовала надеть найденное кольцо на палец — оно застряло на распухшем суставе. Вздохнув, взяла руку дочери, надела колечко на безымянный палец:

— Тебе дарено, ты и носи. А почему сразу не взяла, на землю бросила?

Сона сдвинула к переносью узкие черточки бровей, досадливо куснула губу:

— Он в Моздоке казачку целовал, Ольгой зовут.

— Откуда знаешь?

— Дзерасса видела вечером, как во дворе с ней сидел, обнимал. Зачем тогда на меня глядит, туфли шьет, кольцо дарит? — и Сона вновь залилась горючими слезами.

Какая же мать выдержит, видя горе родимой дочери?

— Ох-хай! Доля наша бабья горькая, как полынь в степи, — обняла руками за шею милое чадо, прижала к груди, захлюпала, словно сама перенеслась в далекую юность, когда взбалмошный Данел разрывал, бывало, сердце на части, танцуя лезгинку с ее подругой Фатимой.

Прервал плач отец семейства. Он появился перед своими домочадцами запыхавшийся, бледный, с дико вытаращенными глазами, без папахи и без дара красноречия. На вопрос жены, что с ним, он лишь махнул рукой, промычал что–то нечленораздельное и поспешно скрылся в хадзаре.

Мать и дочь, забыв про свои переживания, кинулись ему вослед. Непонятный страх сдавил ледяной рукой сердце, словно арапником хлестнул сзади по ногам.

Степан читал о библейском царе Агриппе, не вникая в суть написанного — до того все нелогично и запутано. Одно только его тревожило: книга была претяжеленная, и у него уже начали затекать руки. Переворачивая очередную страницу, не удержал — захлопнул книгу. «Тьфу ты, черт! Попробуй найди теперь, где читал. А собственно, какая разница?» Раскрыл наугад, ткнул паллием в строчки «Послания Иоанна-Богослова». «...И вышел умерший, обвитый по рукам и ногам погребальными пеленами, и лицо его обвязано было платком. Иисус говорит им, развяжите его, пусть идет...»

Произнося последние слова, Степан невольно взглянул на «обвитого погребальными пеленами» и... словно паук побежал у него по спине от затылка к пояснице — покойник, открыв рот, насколько позволяла это сделать тугая повязка, намеревался зевнуть. Крылья носа у него при этом втянулись внутрь, кончики усов приподнялись кверху.

— Ой! — вскрикнула одна из женщин, выкатив глаза и прижав ко рту концы шали, и Степан понял, что попытка мертвеца открыть рот не померещилась ему. Он еще не успел до конца осмыслить этот антинаучный факт, как труп довольно заметно дрыгнул ногой, стараясь освободиться от ленточных пут, чем вызвал вокруг себя оживление, подобное тому, которое может вызвать гюрза, шмякнувшись с древесной ветки в круг отдыхающих путников. Когда же мертвый, свалив на пол горящую свечу, поднял руку к подбородку и взялся за ленту, вопль ужаса вырвался из толпы, и в следующую секунду в дверном проеме образовалась пробка — так велико было желание у каждого лишить этого беспокойного покойника своего общества.