Анатолий Баранов - Терская коловерть. Книга первая.

Степан усмехнулся: «Грязновато, что и говорить». Он пересек главную улицу. Она тоже отражает своей проезжей частью облака и деревья. Венеция да и только! Если бы вместо армянских арб плыли по ней итальянские гондолы.

В этой, южной, части города не столь многолюдно, хотя здесь сосредоточены самые важные административные учреждения: городская управа, полиция, мировой суд.

Степан шел мимо Алдатовского сквера, в котором застигнутые заморозком тополя роняли с печальным шумом потемневшие листья, и тщетно старался разобраться в обуревавших его чувствах. И надо же было ему повстречаться с этой взбалмошной казачкой! На базар с минуты на минуту приедет соратник по подпольной работе, а он, видите ли, на свидание с чужой женой тащится. Революционер называется. Не успел из одной тюрьмы вырваться, как в другую, попал — женой обзавелся. А теперь и того хуже...

Он вспомнил, как гулял на собственной свадьбе, сидя в одиночестве в своей мастерской и изнывая от скуки и желания хоть бы одним глазом взглянуть на невесту. Ох уж эти обычаи! И голодный насидишься, в то время как остальные, едят и пьют сколько им вздумается, и насмешек натерпишься за свадебный период — до конца жизни хватит.

А как трудно было добиться согласия на эту свадьбу!

— Нельзя, Данел, отдавать дочь за русского, — это Аксан Каргинов высказал на нихасе свое мнение в ответ на просьбу Данела к старейшинам хутора разрешить жениться Степану на его старшей дочери.

— Сегодня только узнал, что ты самый старый в хуторе, Аксан, — усмехнулся Михел Габуев. — Говорят, на Дортуевском хуторе тоже переменился обычай: не старики, а мальчишки стали решать все вопросы на нихасе.

Пристыженный «мальчишка» с черной окладистой бородой молча отвернулся в сторону.

— Я считаю, — продолжал Михел, — что русский стал нам за это время братом, а кто в семье обидит брата?

— Он не нашего племени, — пробурчал недовольно один из стариков. — Пускай идет к своим.

— Когда у твоего внука разболелся живот, Бибо, почему ты пошел за помощью к нему, а не к своим? Раньше ты по этой части все больше к бабке Бабаевой заглядывал, — подал голос Чора. А все остальные, сидящие на холме, рассмеялись: действительно, когда Бибо был помоложе, он частенько–таки забегал к вдовушке Мишурат за целебным снадобьем.

— Почему русскому нельзя жениться на нашей девушке? — повысил голос Михел. — Может быть, у него три глаза, а не два, как у нас?

— Никто не говорит, что Степан плохой человек, — поднялся со своего места Яков Хабалонов. — Пусть берет в жены Сона и да будет им рай на земле. Но сможет ли он заплатить отцу невесты ирад? Сколько ты положил за старшую дочь, Данел?

Данел стал лихорадочно соображать: назвать большую сумму — зятю придется не по карману; назвать маленькую — прохода не будет от насмешников, скажут, избавился Данел от никудышней дочери.

— Пятьсот рублей, — наконец выдавил из себя и орлом оглядел членов хуторского кворума.

Шепот удивления, словно порыв ветра по макушкам деревьев, прошелестел над нихасом. Еще бы! Так много просят только за княжну, но не за простую деревенскую девку. И двухсот хватило бы за глаза этому нищему гордецу Данелу.

— И сапожник дает тебе такие деньги? — не сдержал удивления Михел.

— Половину уже отдал, — уверенно соврал Данел. — Вот бочонок вина в Моздоке купил, сказал, пусть выпьют почтенные жители нашего хутора себе на здоровье.

При этом известии весь нихас одобрительно зашумел. Хороший парень этот русский. Пускай женится на осетинке, не обедняет хутор: вон сколько их, таких длинноволосых красавиц, сидит в каждой сакле — больше, чем нужно.

— Пусть старейший скажет свое слово! — выкрикнули из толпы, решив не оттягивать начало даровой выпивки. — Как Осман Фидаров скажет, так и будет. Говори, дада!

Седой Осман оперся на костыль, обвел односельчан выцветшими глазами.

— И черную, и белую овцу подвешивают к перекладине за заднюю ногу, — сказал старый мудрец, — Все равны перед богом: и осетины, и русские, Пусть будет так, как бог хочет.

— Почтенные! Вы нарушаете адаты, выдавая осетинку за русского! — выкрикнул Мырзаг Хабалов.

— Русский одной с нами веры, и наши народы с незапамятных времен живут в согласии и дружбе, — ответил на реплику старейший. — И не тебе бы, Мырзаг, затевать этот разговор, ибо не у тебя ли у самого жена мусульманка?

Донесшийся из сквера многоголосый говор вернул Степана из прошлого в настоящее. Он остановился, заглянул через железную ограду. Между деревьями на аллее толпились горожане, крайне чем–то заинтересованные. Степан прислушался.

«Существующий строй пора отправить на кладбище истории» — говорил один из них спокойным и даже торжественным голосом, а все остальные удивленно охали и сопровождали его речь комментариями.

— Это царя, стал быть, предлагает того... к ядреной бабушке, — пояснил один.

— Наших бы брюханов тожить отправить на Ильинское кладбище, кол им осиновый в спину, живоглотам, — предлагал другой.

— Помене бы зубами ляскал, дуролом, а то вон Змеющенко сюда ширкопытит, он тебе загонит энтот кол куда не следовает, — предупредил третий.

«Листовку читают», — догадался Степан. Он хорошо помнил ее содержание, ибо точно такую же переправил недавно в Гашун.

«...Пора от слов переходить к делу, — продолжал между тем все тот же спокойный голос, — обрушим молот всенародного гнева на рабские цепи, которыми...»

Однако чтец не успел прочитать до конца о цепях — подбежал городовой и сорвал с акации наклеенную на ее стволе антиправительственную бумагу.

— Как вам не стыдно, господа! — по-отечески ласково пожурил он толпу,, складывая листовку вчетверо и пряча за дерматиновую подкладку фуражки. — Беспорядки устраиваете. Вот вы читаете, а мне по службе — выговор. Давайте, давайте, господа, по домам, прошу по-хорошему! Это вам не афиша в театр, и не икона божьей матери. А ну, разойдись к чертовой матери! — не выдержал Змеющенко отеческого тона.

Степан улыбнулся, вспомнив свою встречу с полицейским на Пасху, и продолжил путь. Листовку, конечно, приклеил Василий Картюхов. Хороший должен получиться из него революционер.

Город кончился. Справа синеет оголенная осенними холодами роща. Слева мчит холодные воды легендарный Терек. Он уже не так мутен, как в июльское снеготаяние. К нему, подобострастно изогнув крутой дугой русло, примыкает его хилый побратим, так называемый Малый Терек, а проще — Протока. Летом она полноводна и бурлива, сейчас же в ее пересохшем русле голубеют лишь отдельные озерца отстоявшейся, чистой, как слеза, воды, да серые корчи лежат по всему дну, напоминая собою оставленных отливом на морском берегу уродливых моллюсков.