Анатолий Баранов - Терская коловерть. Книга первая.

Через Протоку переброшен мост. Два дуба-великана стоят верными стражами у входа на мост, по которому катится телега, нагруженная мешками с пшеницей — то луковские казаки едут к мельницам, что вереницей стоят за островом на баржах, называемых байдаками, словно маленькие пароходцы у пристани.

Остров довольно большой и щедро покрыт лесом. Некоторые деревья в обхват толщиной.

Степан перешел по мосту на ту сторону Протоки, и тотчас Ольга выступила ему навстречу из–за огненно-красного куста шиповника. Синие глаза ее лихорадочно блестели, крылья носа вздрагивали, щеки горели.

— Пришел... — облегченно выдохнула она и обхватила ладонями плечи любимого человека. — Насилу дождалась...

Сердце медвежонком ворохнулось в груди Степана, тяжелыми толчками бросило в голову горячую кровь. Стыд и радость, и гордость, и раскаяние — все эти противоречивые чувства охватили его разом и закружили в стремительном вихре. «Я не за этим сюда шел», — призвал он на помощь защитницу-совесть, а руки в то же время бессовестно сжимали опушенную выдрой гейшу. «Ведь я не люблю ее!» — пытался заключить союз со здравым рассудком, а губы, не рассуждая, уже отвечали на жаркий поцелуй.

— Сухота моя... моченьки моей нету... колдун проклятый, — бессвязно шептала обезумевшая казачка. — Брось свою неумытую чызгиню, иди ко мне... зацелую, растерзаю тебя, Степушка.

— Ну что ты, Оля... нельзя же так. Давай поговорим по серьезному — бормотал растерявшийся Степан, делая попытку оторвать от себя прилипшую паутиной женщину и все безнадежнее запутываясь в этой паутине.

— Мне теперь все дозволено, — отвечала Ольга и еще теснее прижималась к любимому.

— У тебя муж...

— Муж? Ха-ха! Скажи только слово, брошу не токмо мужа, отца-матерю не пожалею. Ну, скажи, скажи!

— Не могу, у меня жена... — отчаянным усилием воли выбросил Степан из пылающей груди.

Но Ольга протестующе замотала растрепавшимися из–под платка волосами:

— Забудешь, Степушка, забудешь. Уедем во Владикавказ. Купим дом, у меня есть деньги... Рожу тебе казака, такого же сероглазого...

— Оля, да пойми же.

— Не хочу понимать. Нету для меня жизни без тебя.

И снова поцелуи, жгучие, как крапива, и острые, как пчелиный укус. И слезы. И смех сквозь них.

Голова пошла кругом у опьяненного женским хмелем парня. Пропади все пропадом! Все исчезло в мире, кроме вот этих синих омутов, называемых женскими глазами, и горячих губ. «Что же ты, сукин сын, делаешь?» — пронеслась в затуманенном сознании последняя искра благоразумия и погасла.

— Кгм...

Это уже не в мыслях, а на самом деле донеслось с моста. Степан обернулся, машинально отстраняя от себя Ольгу, и обомлел от стыда и страха: на мосту стоял молодой высокий казак и держал руку на серебряной черни кинжала.

— Кузя? — нахмурилась Ольга, выходя из–за Степановой спины — Ну, чего приперся?

Кузьма отпустил кинжальную рукоять, в замешательстве поскреб пальцами под папахой, отвел глаза в сторону.

— Дык я не сам... Он сказал, ежли не пойду, папаке доложит, папака кнутом всю шкуру спустит.

— Кто — он?

— Миколай, писарь наш, кто ж еще. Пойдем, а?

— Господи! — Ольга прижала кулаки к груди, с невыразимой тоской поглядела на мужа. — Связала нас с тобой, Кузя, судьба на горе наше. Ведь не любишь меня, знаю, а вот приволокся. Шел бы лучше к своей Сюрке.

— К Сюрке нельзя, сама знаешь, у ней богомаз на квартире живет, — вздохнул супруг, поднимая на жену светлые глаза. — Пошли, Оля, к возу, а то не дай бог папака узнает — убьет.

Ольга грустно улыбнулась.

— Ты иди... а я чуток апосля.

Кузьма отрицательно покачал головой, ткнул худым пальцем в Степана:

— Пущай он уходит.

— Ну, хочешь, я дам тебе денег?

— Сколько? — глаза на иконописном лице Кузьмы алчно сверкнули.

— Полтинник.

— Не. Давай рупь.

— Дома отдам, а сейчас иди.

— Он тоже пущай рупь дает, — ухмыльнулся Кузьма.

Ольга вопросительно взглянула на Степана: не скупись, мол. Тот, сгорая от стыда и злости на самого себя, достал из кармана серебряную монету с изображением самодержца «всея великия и малыя Руси», сунул ее не глядя и зашагал прочь. Ольга бросилась за ним, схватила за рукав, но он, не останавливаясь, бросил через плечо:

— Отвяжись...

Микал пересчитал деньги: общая сумма составила шестьдесят два рубля сорок пять копеек. Недурно! Вот так в течение получаса заработать столько, сколько хорошему мастеру не заработать и в два месяца. Что значит иметь на плечах голову, а не пустой горшок.

Он озорно подмигнул встречной молодой, роскошно одетой барыне, получив в ответ что–то неприветливое на французском языке, направился мимо тюрьмы к терскому берегу. Но он не успел скрыться за углом этого мрачного здания, как до его слуха донеслись гортанные крики, упрекающие кого–то в нечестности. Микал оглянулся — недалеко от базарной площади только что обобранная им группа ногайцев наседала на русского купца, тыча ему в нос мануфактурные этикетки.

— Твоя большой жулик иест! — кричал пронзительно Абдулла, — Корова брал, худой денга давал. Мне началнык хотел тюрьма сажал. Давай кароший денга!

— Идите к чертовой матери! — хрипел в ответ «большой жулик». — Я вас в первый раз вижу, босотва кривоногая. А ну, прочь отсюда!

Но ногайцы, крайне озлобленные неслыханным обманом, продолжали наседать на Неведова подобно стрижам, атакующим разбойника-ястреба.

— Что за шум?

Это городовой Змеющенко в черной шинели с надраенными орластыми пуговицами спешил к месту происшествия, поддерживая левой рукой саблю, а правой уже издали намереваясь ухватить за шиворот нарушителя общественного порядка. Его круглые немигающие глаза красноречиво свидетельствовали, что в данном случае ястреб не купец, а он, Федор Змеющенко, самая внушительная личность в околотке. Тем не менее, приблизившись к центру беспорядка, он притронулся пальцами к головному убору и спросил как можно деликатнее:

— Что произошло, ваше степенство?

— А... это ты, братец? — повернулся, к блюстителю порядка окруженный со всех сторон купец второй гильдии. — Разгони, пожалуйста, эту вонючую сволочь. Попрошайки несчастные... Проходу от них нет добрым людям.

— Сам жулик! Корова даром забирал, плохой денга давал, — снова заверещал Абдулла и протянул полицейскому пачку красивых бумажек. Его товарищи тоже затрясли в воздухе «плохими деньгами», отчаянно жестикулируя и крича одновременно на ногайском и русском языках.

— Осади назад! — гаркнул Змеющенко, вращая вылупленными в порыве служебного рвения глазами. — Давай по порядку. Вот ты говори, в чем дело. Та-ак... вместо денег картинки давал? Вот они-с? Хорошо... Придется доложить их благородию господину приставу.