Анатолий Баранов - Терская коловерть. Книга первая.

— Но в чем дело? По какому такому праву? — начал было арестованный. На что полицейский перекосился, словно проглотил хину, и устало махнул рукой:

— Будя тебе, ей-богу... Вот привезу тебя к ихнему благородию, у него и спросишь про свои права. Давай садись в коляску да поедем, а то вон уже сонца о землю сплющилась, скоро темно будет.

— Разрешите хоть с женой попрощаться, — попросил Степан.

— Успеешь еще попрощаться, не сегодня, чай, тебя вешать будут, — осклабился один из верховых. А Степан невольно провел ладонью по вспотевшей шее.

— Прощайте, люди, — опустил он руку на грудь и пошел к коляске.

— Прощай и ты, да будет тебе покровителем в дороге святой Уастырджи! — прокричали ему вслед растерянные хуторяне.

Коляска тронулась и вскоре исчезла в синей туманной дымке.

— Пригрели змею на своей груди, — первым нарушил тишину над нихасом Аксан Каргинов. — Я так и думал, что этот русский какой–нибудь жулик. Подождите, еще и за нас возьмутся.

По холму прокатился глухой ропот: не дай бог связываться с властями, они и без того дерут по три шкуры с каждого.

— Я давно уже вас предупреждал, что он подозрительный человек. Книжки читает, вредные разговоры ведет, — поддержал Каргинова Тимош Чайгозты.

И тогда в круг нихаса вскочил Коста Татаров.

— В аду нужно было добавить только одну головню, так вот она уже здесь, — уставился Коста злыми глазами в дальнего родственника. — Зачем так плохо говоришь о русском? Ты же еще не знаешь, что сделал этот человек.

— Он, наверно, твой брат? — усмехнулся презрительно хуторской богач.

— Да, он мой брат! — выкрикнул Коста с вызовом и зашагал с нихаса к своей покосившейся лачуге.

К тюрьме подъехали ночью. Приземистое каменное здание мрачно вырисовывалось на фоне усеянного звездами неба. По телу Степана прошелся озноб: тюрьма, вагон с зарешеченными окнами, сибирская тайга с ее громадными кедрами и жгучими морозами.

Где–то рядом в ночной тишине ворчал неугомонный Терек. Из постоялого двора Луценко, что находился на краю города, у самого речного обрыва, доносилась пьяная песня:

Веселятся люди и нет им никакого дела до того, что его, Степана, здорового и сильного парня, сейчас запрут в этом холодном доме. Неужели опять по этапу с тяжелой цепью на ногах?

— Стой, кто идет!

Из полосатой будки шагнул навстречу конвою часовой.

— Свои, — проворчал полицейский. — Вызови–ка, братец, старшего надзирателя, я ему должен арестованного сдать.

Гулко отдаются шаги под сводами тюрьмы. Хищно скрежещут железными зубами ключи в замках. Душераздирающе визжат дверные петли.

— Вот тут твое место, — сказал сонным недовольным голосом надзиратель и, выйдя из камеры, громыхнул дверью.

Над нарами в свете керосиновой коптилки поднялась всклокоченная голова.

— Степан? — проговорила она без тени удивления. — С новосельем вас, господин путешественник.

Степан бросился к нарам. Ему навстречу улыбались блестящие глаза Темболата.

Василий Картюхов, слесарь, ремонтных мастерских Загребального, пришел домой с работы и первым долгом подхватил на руки сына.

— Не боишься, шельмец? — крикнул он, подбрасывая годовалого Мишку к потолку и ловя его розовое-тельце черными от железа руками.

— Гляди, уронишь, не дай бог, — подошла к нему жена Любаша, тонкая, стройная, довольно приятная лицом женщина. — Да и руки у тебя... Хоть бы умылся сперва.

— Рабочая грязь не заразная, — усмехнулся Василий и ловко бросил хохочущего отпрыска на мягкую перину.

— С ума сошел! — с притворным отчаянием всплеснула руками Любаша, бросаясь к постели, которую каждое утро так тщательно и любовно убирала.

— Темболат не приходил? — крикнул Василий уже из сеней, набирая ковшом воду из ведра и готовясь умываться.

— В тюряге твой Темболат, и ты, должно, скоро отправишься туда вслед за своим дружком, — ворчливо ответила супруга, оправляя смятую постель.

— Что?! — выпучил глаза Василий, возвращаясь в комнату, — Как так в тюрьме? Почему?

Жена выпрямилась, с укором и тревогой посмотрела в светлые мужнины глаза.

— Вася... — произнесла она задрожавшим голосом, — не путался бы ты с этим учителем. Не дай бог, тебя тоже посадят, что я с ним делать буду, — кивнула головой на детскую кроватку и, подойдя к мужу, ткнулась ему в грудь лицом.

— Ну, ну, не надо, — ласково похлопал жену по спине Василии. — Что ты меня каждый раз отправляешь за решетку? От кого ты слыхала?

— Насчет учителя? — подняла покрасневшие глаза Любаша. — Попадья Феофилова в «Эрзеруме» купчихе Неведовой рассказывала. А соседка Сычиха слыхала. «Достукался, говорит, ваш друзьяк до острога». Ой Вася, не связывался бы ты с этими образованными, не доведут они тебя до добра со своей политикой.

— Не стони, дура, — встряхнул жену за плечи Василий, — а то услышит твоя Сычиха, подумает, что я и вправду... Гляди, Мишка тоже реветь собирается, — с этими словами Василий подошел к вешалке, снял картуз.

— Куда ты, Вася? — метнулась к нему жена. Но Василий уже был за порогом.

— Я на минутку к Никифору Грачеву схожу, просил зайти насчет черепицы, — крикнул он со двора и хлопнул калиткой.

Но пошел он не к Никифору-токарю, а к Иннокентию-ктитору. Пробираясь закоулками, которыми разветвляется, словно дерево, Осетинская улица при выходе на Успенскую площадь, Василий неотступно думал об услышанной новости. Какую ошибку допустил Темболат? Не выдал ли его провокатор? Мысленно перебрал всех товарищей по подполью. Нюра Розговая? Исключено. Ее хоть и заносит вправо, но предать она просто не в состоянии, потому что честна и добродетельна до святости. Терентий Клыпа или Петька Самойлов? Непохоже на них. Вместе взрастали, знают друг друга, как облупленных. К тому же у Терентия в революцию казаки отца убили, а Петька сам сидел за политику в моздокской тюрьме. Остается Игнат Дубовских — поборник «культурного капитализма». К нему у Василия не лежит душа. Но это, может быть, оттого, что Игнат больно уж начитан и любит порисоваться при случае. К тому же у него отец местный финансовый воротила. Но ведь он давно уже порвал с родителями и живет на собственное жалование, получаемое в Казначействе, где служит каким–то мелким чиновником. Нет, Дубовских не провокатор, он брезглив к подлости и прямолинеен. Так, кажется, сказал о нем однажды Темболат.

Возле собора сегодня ни души. Только бродит за оградой чья–то коза, да хромой Осип, церковный сторож, дрыхнет, сидя на скамье в пристройке-колокольне. При звуке чужих шагов он привычно проснулся, но увидев, что это подошел не отец Феофил и даже не дьякон, снова закрыл красные с похмелья глаза.