Георгий Степанов - Закат в крови [Роман]

— А еще три дня тому назад из Парижа приехали генерал Щербачев, Аджемов и Вырубов и поставили этот вопрос перед Антоном Ивановичем в категорической форме.

— Но ведь он мог бы не подчиниться. Тем более что сейчас у Деникина больше шансов прийти в Москву первым, нежели у Колчака, армии которого начали отступать в глубь Сибири.

— Атаман Краснов тоже мог не подчиниться Деникину, но тогда Донская армия немедленно лишалась бы всякой помощи со стороны союзников, — сказал Ивлев.

— Что же получается? — Олсуфьев развел руками. — Наши командующие всего лишь послушные марионетки в руках иностранных миссий?

Ивлев молча кивнул и, подумав, сказал:

— Однако меня весьма радует, что главным лицом белого движения отныне будет Колчак. Говорят, он во всех отношениях полная противоположность Деникину. По крайней мере, стократ темпераментней. Возможно, он сделается истинным вождем. Одного лишь не представляю, как из далекой Сибири он будет связываться с нами, как осуществлять общее руководство? Но, во всяком случае, у меня в сердце вновь ожили светлые надежды. Только бы Колчак оказался великим на деле, а не на словах!

Вечером в атаманском дворце состоялся торжественный обед в честь уезжавшего в Англию начальника английской миссии генерала Бриггса.

На обеде присутствовали четыре атамана четырех казачьих войск — Филимонов, Богаевский, Вдовенко и Ляхов — от астраханских казаков.

Деникин на этом вечере, прощаясь с Бриггсом, прочел свой приказ.

Архиепископ Гермоген, подняв в небо чару с вином, громоподобным басом на весь зал провозгласил:

— Державе Российской и благоверному Верховному правителю ее — адмиралу Колчаку — у-ра!

Когда Глаша начала выздоравливать, в Астрахани уже жили впроголодь. Хлебный паек выдавался ничтожный.

Букатов и Глаша перебивались воблой.

В кругах коммунистов с нарастающей тревогой говорили об успехах адмирала Колчака, захватившего почти всю Сибирь, Урал и быстро приближающегося к Волге.

Знакомые екатеринодарские коммунисты, встречаясь с Глашей, сокрушались:

— Какую непростительную оплошность сделали мы, не уйдя вовремя в Царицын. Он все еще стоит. И если даже Колчак доберется до Волги и соединится с Деникиным, то и тогда мы могли бы вместе с царицынскими войсками пробиться к Москве… А если Колчак и Деникин овладеют поволжскими городами, то мы в Астрахани окажемся как в мышеловке. Куда отсюда подашься?

Мало-помалу опасения и тревоги возымели действие и на Глашу, и она обеспокоилась. Вдруг в самом деле Астраханский край окажется отрезанным от Центральной России. Долго ли здесь на одной вобле удержишься?

31 мая Глаша получила приглашение на пленум Астраханского городского Совета и пришла туда с большим опозданием.

На трибуне стоял Киров и, видимо завершая прения, по- юношески звучным голосом говорил:

— Опыт полуторагодичной борьбы убеждает нас, что мы ведем борьбу действительно не на живот, а на смерть. И нельзя забывать: если мы многому научились в ходе этой борьбы, научились организовываться, то научились этому и наши противники; если мы, уверенные в своем правом деле, никогда не сдадимся на милость Колчака, то белогвардейцы тоже не будут нам сдаваться. Борьба все разгорается.

Глаша впервые видела Кирова на трибуне. Лицо у него было открытое, широк и просторен его лоб, из-под которого зорко и лучисто поблескивали умные глаза.

Сначала оратор поставил вопрос: чем сильны наши противники? Отвечая на него, он напомнил о возрастающей поддержке Деникина и Колчака со стороны Англии, Америки, Франции, о горах оружия, которое от них поступает, указал на опасность соединении или координации действий сил обоих ставленников Антанты, о попытках вооружения и использования против Советской власти русских военнопленных, находившихся главным образом в Германии. Затем понятно и доказательно раскрыл источники наших сил, поставленных Лениным и большевистской партией на службу революции.

Глаша с удовольствием наблюдала, как от простых и ясных аргументов Сергея Мироновича светлели хмурые лица красноармейцев и матросов. А когда Киров закончил свое выступление словами: «Победа — вот наш лозунг!» — раздался гром рукоплесканий.

Почти сразу же официальный порядок заседания нарушился. Крепкий, коренастый Киров сошел со сцены и был плотно окружен людьми. Ему задавали вопросы о боях под Царицыном и на других фронтах, о военном положении Астраханского края.

Сунув руки за широкий ремень, туго опоясавший его гимнастерку, Киров обернулся к тому, кто опасался за положение своего края.

— Деникин ведет наступление на Астрахань со стороны степи. Но пройти четыреста верст по сыпучим пескам от Кизляра не так-то легко, как бы белогвардейцы ни были хорошо вооружены и снабжены. Деникин, зная это, посылает сюда лишь партизанские отряды, чтобы отвлечь наше внимание от других, более важных участков фронта. Серьезного военного значения эти отряды не имеют. А из похода сюда больших сил могло бы выйти то же, что вышло из похода нашей 11-й армии.

— Но белогвардейцы в степях вооружают и науськивают на нас калмыков-кочевников…

— Из калмыков опасной для нас военной силы они тоже не создадут.

— А если Деникин возьмет Царицын, перережет Волгу, перехватит железную дорогу, соединяющую нас с Саратовом, — выразил опасение председатель горсовета, — то мы окажемся в самом тяжелом положении.

— А вот этого мы и не должны допустить, — разъяснял Киров. — Мы обязаны всеми силами помогать защитникам Царицына. Я считаю необходимым в самые ближайшие дни снарядить и отправить в Царицын несколько судов с бойцами и вооружением.

Возле Кирова, отвечавшего на вопросы товарищей, Глаша еще полнее почувствовала, как этот малознакомый ей товарищ заряжает ее самое энергией, бодростью, убежденностью. Она неожиданно ощутила себя избавленной от долгой болезни, готовой к новой работе. Да, она поедет в Царицын, но не для того, чтобы вырваться из мышеловки, какой ей до этой встречи казалась Астрахань, а для борьбы на более важном участке фронта!

Покуда шла работа над «Юнкерами», Ивлев не чувствовал желания показывать их в незавершенном виде. Но едва картина получила полное завершение, то есть художник уже не мог ничего изменить в ней, тотчас же возникло неодолимое желание узнать, что скажет о полотне Шемякин.

Шемякин пришел ровно в полдень, когда ярко светило солнце и картина, поставленная против южных окон, наиболее полно освещалась.

От глаз Шемякина не ускользнуло то волнение, с каким Ивлев дожидался его прихода. И, входя в мастерскую, он боялся, что нужно будет сказать, быть может, горькую правду о новом творении друга. Главное, пугала мысль, что Ивлев, отдаваясь душой и сердцем белому движению, создал нечто ура-корниловское. Ведь он все время уверял, что пишет полотно, которое должно внушать веру в непобедимость и стойкость корниловцев, показать их высокое благородство, герои картины, юнкера, должны звать к делам возвышенным, своим подвижничеством осуждать тех, кто подобно Покровскому и Шкуро превращает белое дело в нечто реакционно черное и кроваво карательное.