Георгий Степанов - Закат в крови [Роман]

Ивлев кусал губы. То, что говорилось Шемякиным, нисколько не утешало. Он вложил в полотно немало сил, чтобы восславить подвиг вставших насмерть. Нет, не обреченность, не тщету, не безнадежность должны были утверждать фигуры юнкеров. Он представлял, что, глядя на юнкеров, каждый захочет примкнуть к ним, прийти к ним на помощь, встать рядом с ними. Он стремился к тому, чтобы художественное полотно было верно, жизненно и вдохновляло на самоотверженную борьбу.

Неужели же в нем не нашлось внутренних весов, способных в точности отвесить материал действительности в такой мере, чтобы он подчинился художническому разуму? До сих пор он был господином своего языка и знал законы ремесла, а тут вдруг сказал не то, что желал сказать. Почему?

Ивлев поднял голову и пристально вперил глаза в картину.

Она в самом деле уже жила собственной жизнью, независимой от него, ее автора. Сформировавшись по какой-то особой внутренней логике, ее образы, как бы вырвавшись на простор, двигались дальше собственными путями, издавая свое звучание.

— Так, значит, я унизил героизм, самоотверженность и жертву! — с тоской молвил Ивлев. — Значит, я в данном случае уподобился тому мудрецу из фетовского стихотворения, который говорит: «Хочу и не могу». Это же позорно для настоящего художника. Художник должен хотеть и мочь… Забирай к черту эту дрянь, иначе изорву ее в клочья!

— Заберу и сохраню, — сказал Шемякин. — Сохраню хотя бы потому, что это полотно создано не художником-историком, которому, как правило, при воссоздании того или другого значительного исторического события упрямо мешают целые библиотеки фальсифицированных свидетельств, тенденциозно изложенных показаний, субъективно написанных мемуаров. Между тобой и тем, что ты изобразил, ничего этого не было. Тебе не надо было пробиваться к правде сквозь окаменелые напластования легенд и преданий. Твои юнкера — твои современники, и они будут жить в назидание потомкам и тем нациям, которым еще предстоит пережить то, что в настоящий момент переживает Россия.

Шемякин подошел, взял с мольберта полотно вместе с подрамником.

— В заключение я, однако, должен сказать, что твои «Юнкера» — это большое достижение Ивлева-художника, реалиста. Повторяю: то, что не увидел Ивлев-корниловец, узрел и прекрасно запечатлел Ивлев-живописец. С чем и поздравляю моего брата по искусству!

Глаша стояла на палубе, залитой горячим солнцем.

Одетая в солдатскую рубаху, в короткую юбку цвета хаки, она сейчас походила на безусого мальчугана. Кстати, и волосы, не успев отрасти, позволяли делать лишь мальчишескую прическу.

Небольшой однотрубный пароход, шлепая плицами по воде, медленно шел вверх по течению.

Волга была безлюдна. Редкие селения казались вымершими. За Волгой лежали широкие степи, объятые зноем.

Безоблачный свод небес, почти бесцветный, дышал раскаленным солнцем и казался таким же горячим, как палуба.

Красноармейцы, ехавшие на пароходе, сидели и лежали на корме, прячась от жгучего солнца под брезентовым тентом, во многих местах пестревшим серыми заплатами.

Пароход вез из Астрахани оружие и патроны в Царицын.

Волга для Глаши была не только великой русской рекой, но становым хребтом России, который сначала атаман Краснов, а теперь Врангель, командуя Кавказской армией, хотел переломить у Царицына.

Стоя у борта, Глаша припоминала из истории все сколько-нибудь значительные события, связанные с Волгой. Перед мысленным взором возникали те далекие времена, когда по Волге ходил на разноцветных стругах Степан Разин, а безлюдными берегами еще в более мифические дни шли орды монголов и татар.

Здесь, где-то под Царицыном, потом обосновалась столица Золотой Орды… Вдоль Волги скакали на выносливых азиатских конях татарские баскаки на Русь за данью… Сколько россиянок замучено, сколько русских юношей замордовано в татарском полоне!

Не случись нашествия азиатских орд, не попади русский народ под иго Батыево, как далеко ушагала бы Русь!

Не было бы ей равного по силе и богатству государства в мире! Давно бы пустынные заволжские степи были бы сплошными садами и виноградниками! Давно бы берега Волги украшали великолепные города и села! И не надо было бы сейчас русским убивать русских. Быть может, Россия давно стала бы страной самых высоких свобод и демократий.

О болезни сыпным тифом теперь Глаша вспоминала как о нелепо-мучительном странствовании в какие-то потусторонние пределы. И как было удивительно радостно возвращаться в милую, хорошо знакомую земную юдоль! С каким непередаваемым удовольствием в дни выздоровления она грызла сухую вяленую воблу и ржаной хлеб, которые добывал для нее Букатов у разных начпродов сверх скудного красноармейского пайка, часто состоявшего лишь из десятка ржавых килек и осьмушки остистого хлеба.

Как много сделал этот прекрасный человек и врач, чтобы поставить ее на ноги. Единственно благодаря его самоотверженности она вынесла сыпной и возвратный тифы.

А вот он сгорел в одночасье от злокачественной лихорадки, приключившейся с ним месяц назад в Астрахани. Слишком истощен был молодой человек. В гроб положили скелет, обтянутый пергаментно-сухой блеклой кожей. А было ему всего двадцать шесть лет.

Глаше представилось худое, остроносое лицо, черные ресницы, которыми были полуприкрыты глаза умершего Букатова, и она торопливо смахнула со щек крупные, как горох, слезы. Это были уже не первые слезы о человеке, который почти вытеснил из души память об Ивлеве.

После всего пережитого в гибельных песках Астраханских степей Глаша научилась владеть собой и об Ивлеве в последнее время вспоминала редко, он как бы отошел в прошлое. Но сейчас, в самое неподходящее время для воспоминаний, вновь явилась мысль о нем.

А вдруг он вместе с Врангелем наступает на Царицын и она увидит его в офицерских цепях, идущих на красноармейские окопы.

Хорошо, если б он увидел ее! А еще лучше встретиться бы с ним лицом к лицу. Многое теперь она сумела бы сказать. И не преминула бы поведать о таком большевике, как Сергей Миронович Киров, с которым перед отплытием из Астрахани почти всю ночь проговорила о революции, об интеллигенции, о страшных, роковых ошибках, совершаемых молодыми людьми, идущими за Колчаком и Деникиным.

Большевики, подобные Кирову, сумеют организовать во всех и самых отдаленных краях Советской республики все духовные и материальные ресурсы народа не только для того, чтобы отстоять Россию от захвата белыми армиями и интервентами, но и внедрить те великие социальные принципы, которые рано или поздно должны осуществиться.

Вот уже десятый месяц обороняется Царицын, и стойкость царицынского пролетариата — ярчайшее доказательство непобедимости революционного народа.