Георгий Степанов - Закат в крови [Роман]

Но уже при первом взгляде на полотно Шемякин увидел, что в картине с названием «Юнкера стоят насмерть» есть что-то неожиданное, вовсе несхожее с тем, что обещал написать Ивлев. И это прежде всего заставило остановиться перед полотном, туго натянутым на подрамнике, и пристально, придирчиво взирать на него.

Вся картина была написана нервными, рваными мазками, соответствующими ее бурному, драматическому содержанию.

Но Шемякин, будучи поглощенным первым сильным впечатлением от полотна, пока что не замечал никаких отдельных мазков.

На первом плане была расположена небольшая группа юнкеров, торопливо, лихорадочно стрелявших во все стороны из винтовок, револьверов, пулеметов. Красные бойцы были где-то за ближайшими обывательскими домами, в перспективе широкой Кузнечной улицы, за дощатыми заборами, пробитыми пулями, во дворах, на подступах к артиллерийским казармам, даже в предзакатном облачном небе, где огненно рвалась шрапнель и вот-вот должна была погаснуть последняя желто-оранжевая полоска.

Юнкера расстреливали последние патроны. Позади возвышалась глухая казарменная стена, во многих местах выщербленная осколками и пулями. К ее кирпичам обессиленно прильнул спиной пожилой штабс-капитан в пенсне, судорожно зажав в руке браунинг. В квадратных стеклах его пенсне отражались тысячи малиновых полосок, которые он видел, вероятно, на фуражках и солдатских шапках красноармейцев. В расширившихся полубезумных зрачках смертельная тоска, напряженное ожидание последнего удара. Он обречен так же, как и те, кто еще стреляет. Его лицо, бледное и заострившееся, исказилось гримасой отчаяния.

Очень мрачный, почти зловещий свет был разлит вокруг юнкеров, и трудно было понять, откуда он шел: то ли от узкой ядовито-желтой меркнущей полоски в небе, то ли от огненных вспышек рвущейся шрапнели, то ли от мальчишески тонких фигурок, тщетно пытающихся сдержать силы красных, неотвратимо надвигающихся со всех сторон.

Долгим показалось время, покуда наконец Шемякин ознакомился с картиной.

— Не понимаю, как из-под твоей кисти выскочила совсем неожиданная вещь! — наконец воскликнул он. — И тем более сейчас, когда широко развилось наступление армий Юга России, генерал Май-Маевский взял Харьков, корпус Шкуро разбил Махно под Гуляйполем, дивизия генерала Топоркова овладела Купянском, Кавказская армия Врангеля не нынче завтра войдет в Царицын?

Он обернулся к Ивлеву и изумленно развел руками.

— А ты лучше прямо скажи, удалась ли вещь? — Ивлев нетерпеливо переступил с ноги на ногу.

— Да в том и дело, что удалась! И удалась на славу! — восторженно засверкал черными очами Шемякин. — И только потому удалась, что художник Ивлев в этой работе совершенно отделился от Ивлева-поручика, адъютанта Корнилова.

— Как отделился? Ты, Иван, говоришь что-то бездоказательное.

— Нет, абсолютно доказательное!

— Ну, довольно каламбурить. Говори всерьез, — потребовал Ивлев. — Работая над картиной, я одновременно оставался и поручиком, и художником, то есть не раздваивался.

— Но ты сам же говорил, что картина должна внушать героические мысли, возбуждать чувство уверенности, воодушевлять на высокие подвиги тех, кто борется с большевизмом…

— Да, а разве она вызывает противоположное? — обеспокоился Ивлев.

— Доподлинный художник любит выказать правду и, покуда следует своему истинному призванию, не изменяет совести, из-под его кисти выходят впечатляющие художественные образы, — начал издалека Шемякин, но Ивлев замахал на него руками:

— Нельзя ли покороче?

— Ну, одним словом, — сказал Шемякин, — твои юнкера сыграли с тобой штуку, схожую с неожиданным выходом замуж Татьяны Лариной. Помнишь, как этому обстоятельству удивился сам Пушкин?

— Не понимаю, при чем тут Пушкин и его Татьяна?

— Я говорю, у героев, рожденных воображением, нередко образуется своя судьба, не зависящая от воли художника или писателя.

— Довольно об этом! Говори, какое впечатление производят юнкера?

— Изволь. Они, несмотря на свою одержимую пальбу по красным, всего-навсего жалкая, осиротевшая горстка обреченных людей. Миллионы, в которых они строчат из пулеметов, неминуемо сотрут их с лица земли. Миллионы за ближайшими и дальними домами, заборами, в перспективе широкой улицы. Не отбиться от них ничтожной кучке героев, прижатых к глухой казарменной стене. Бежать им некуда. Они на Голгофе и уже распяты. Отчаянная пальба из винтовок и пулеметов — предсмертные конвульсии. Это понимает их командир штабс-капитан. Подогнув колени, он ждет последнего удара.

— Вот как! — обескураженно крякнул Ивлев и вдруг сам увидел, что картина утверждает безнадежность и тщету борьбы.

Но не это хотел показать он! Не это! Как же, в самом деле, родилось произведение, столь далекое от первоначального замысла? Лучше уничтожить его!

Ивлев решительно шагнул вперед и принялся срывать полотно с подрамника.

— Стой! — Шемякин схватил приятеля за плечо.

— Оно мое детище, и я вправе сделать с ним все что угодно! — запальчиво воскликнул Ивлев.

— Нет, твое детище, родившись, стало теперь не только твоим, но и моим. Ты не смеешь поднимать на него руку.

— А ты же посмел уничтожить «Гибель «Варяга», — напомнил Ивлев.

— Мой безумный поступок навсегда останется черным и позорным пятном на моей художнической совести… К тому же, будь в тот день, в тот час рядом ты, я отступился бы от своей дикой затеи… Я был в невменяемом состоянии.

— Я не хочу, чтобы существовало произведение, убивающее веру в возможность борьбы…

— Гражданская война не вечна, и если ты не хочешь выставлять на публику произведение, которое, по твоему мнению, не внушает надежд, то разреши мне взять его. Пусть оно побудет у меня.

— Я не вижу смысла сохранять полотно, — упрямо твердил Ивлев, пытаясь высвободить плечо из-под руки Шемякина.

— Послушай, Ивлев, не вижу никакой трагедии в том, что твои идеи, воплотившись в живописные образы, заговорили собственной речью. Поручик Ивлев хотел изнасиловать большое дарование художника Ивлева. Но это дарование, сильное и зоркое, не поддалось и помимо воли Ивлева-корниловца создало обобщающее художественное творение. Строго рассчитанный чертеж, по которому первоначально строилась картина, был вытеснен правдой действительности. Да, помимо воли, вопреки замыслу, ты выделил самое главное и сказал то, что надо было сказать.

— Чепуха! Я сказал как раз не то, что хотел!

— Довольно, Алексей, тебе носить дурацкий колпак: ты вошел во врата истины. Художник, живущий в тебе, оказался настоящим провидцем.

— Ты приписываешь мне слишком высокий титул!

— Нет, — горячо продолжал Шемякин, — я не стал бы удерживать тебя от уничтожения «Юнкеров», если бы ты выразил ими что-нибудь лживое, ура-корниловское. Но художник Ивлев, будучи глубоко субъективным, создал вещь глубоко объективную. Он сказал, что антинародное дело, если за него будут стоять насмерть даже юнкера-марковцы, все равно обречено. Пройдут года, утихнут бури, кончится гражданская война, но вещь, выплавленная из однородного художественного материала, будет жить как яркое свидетельство современника, который, обозревая огромное поле битвы, сам участвуя в жестокой схватке, запечатлел и подчеркнул самое характерное — обреченность тех, кто становится на пути у революционного народа. Твое полотно, выхваченное из самой жизни, из пламенной действительности, вряд ли смог бы написать тот, кто не участвовал в великом водовороте событий.