Алла Бегунова - С любовью, верой и отвагой

Как ни укладывалась она под бок своего доблестного гусара, как ни поправляла подушку, сон всё равно не шёл. Опустив босые ноги на пол, она подошла к иконе, перекрестилась, долго смотрела на строгий лик Господа Иисуса Христа, Сына Божия, еле освещённый лампадой. Начало покаянного псалма пророка Давида, царя иудейского и великого грешника, вспомнилось ей. Встав на колени перед иконой, Надежда зашептала:

— Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей и по множеству щедрот Твоих изгладь беззакония мои. В особенности омой меня от беззакония моего и от греха моего очисти меня. Ибо беззакония мои я сознаю, и грех мой всегда предо мною. Тебе, Тебе единому согрешила я, и лукавое пред Твоими очами сделала, так что Ты праведен в приговоре Твоём...

Было им дано судьбой три счастливых дня. Не разлучаясь ни на минуту, провели они это время и многое в своей будущей жизни обсудили, наметили, разложили по полочкам. Станкович почти уговорил Надежду оставить военную службу. Но главным событием этого, 1812 года должна была стать их совместная поездка в Санкт-Петербург, к Ванечке. Взять одномесячный отпуск они хотели в ноябре, затем встретиться в Пинске, на полпути от Слонима, где теперь стоял Мариупольский гусарский полк, до Домбровице, где находились литовские уланы, и дальше ехать вместе.

Нисколько не боялась Надежда знакомить сына со своим возлюбленным. Знала, что Ваня давно забыл родного отца. Характер же у него складывался непростой, и хорошо было бы мальчику теперь попасть под сильное мужское влияние. Что Михаил Станкович таковым влиянием обладает, она не сомневалась.

Отдавшись своим размышлениям и мечтам, мчалась Надежда на тройке в Домбровице, в штаб полка. Иногда ей чудилось, будто его руки всё ещё обнимают её за плечи, а на губах горят жаркие его поцелуи. Она хотела стряхнуть с себя это наваждение, но оно не покидало её. Тогда Надежда остановила ямщика, ушла с дороги в лес и, раздевшись до пояса, долго обтиралась влажным мартовским снегом. Там же она сняла с пальца и положила во внутренний карман мундира на груди серебряный перстень с алмазами, вручённый Станковичем нынче в дополнение к серебряным серёжкам. Он сказал, что это — второй его свадебный подарок, но есть и третий, и будет он вручён в день их венчания. Для Дуровой-Черновой, будущей майорши Станкович, перстень был очень хорош. Но корнету Александрову не подходил по своему вычурному, абсолютно дамскому декору...

Надежда доложила о своём возвращении полковому командиру и сразу поехала в город Стрельск, куда в начале 1812 года был перебазирован штаб эскадрона полковника Скорульского.

Она отпустила ямщика у ворот помещичьего дома. Здесь квартировал Подъямпольский, в сентябре 1811 года получивший вне очереди чин ротмистра в награду за быстрое превращение прежде запущенного эскадрона в самое дисциплинированное подразделение Литовского полка. У коновязей во дворе Надежда увидела рыжих лошадей. К ротмистру съехались все находящиеся сейчас в строю офицеры: оба брата Торнезио, Цезарь и Семён, а также Пётр Чернявский. Поодаль стояла чья-то кобыла, судя по её гнедой масти — из лейб-эскадрона и под офицерским вальтрапом. Надежда подумала, что сейчас узнает не только эскадронные, но и полковые новости.

У металлической скобки она старательно очистила от липкой весенней грязи подошвы сапог и поднялась на крыльцо. Комнаты ротмистра были слева по коридору. Дверь в зал оказалась плотно закрытой, и оттуда доносились громкие голоса. Надежда уже взялась за ручку, как вдруг услышала свою фамилию. Услышанное заставило её прижаться ухом к двери, ловя каждое произнесённое в комнате слово.

— ...да нет же, это — она! Я разговаривал с этим господином в Киеве. Его фамилия — Плахута, он — комиссионер, был в штабе графа Буксгевдена, — объяснял знакомый, но сейчас забытый ею голос в раздражении. — Все, совершенно все совпадает. Лицом смугла, глаза карие, волосы русые, по фигуре — юноша семнадцати лет. Чем вам не портрет Александрова?

— Он мог и не служить там, — раздался ответ Подъямпольского.

— Я смотрел его формулярный список. Полк не указан, но места сражений написаны: Гутштадт, Гейльсберг, Фридланд, арьергард армии...

— А кто вам разрешил читать формулярные списки?

— Не имеет значения!

— При вашей интриге, Волков, значение имеет все, и мне непонятно, с какой стати канцелярия разглашает служебные сведения...

Волков! Как Надежда могла забыть этот высокий голос, эту манеру растягивать слова в конце. Жаль, что в апреле 1811-го, при передаче взвода, дело у них не дошло до дуэли. Тогда, считала она, Волков струсил, но сегодня Надежда не даст ему уйти и при свидетелях разберётся со старым знакомым. Она уже хотела ударом ноги распахнуть дверь, но ход беседы у ротмистра остановил её.

— Мы не можем верить вам, корнет, — сказал Цезарь Торнезио, старший из братьев-французов. —Я, например, даже думать не хочу, будто бы наш Александров...

— Очень глупо, господа, — перебил его Волков, — терпеть женщину рядом с собой, в полковой компании. Её надо разоблачить! Выкинуть вон! И вы, ротмистр, как её эскадронный командир, должны сказать своё веское слово.

— И не подумаю!

— Вы считаете нормальным сей невероятный факт? Баба — в офицерах?!

— Все факты в нашей армии, и особенно — невероятные, происходят только с ведома её верховного вождя, государя императора. Значит, такова его воля. Вы — против неё?

— Государь слишком далёк от нас, — не унимался Волков. — Удивляюсь, что вам самим не претит её присутствие. Она водит взвод, а вы, как дураки, слушаете её слова: «я был», «я сказал», «я пошёл»...

— Хватит, Волков! — рявкнул Пётр Чернявский, и в комнате произошло какое-то движение. — Вы совсем обнаглели...

— Спокойно, спокойно, господа! — Ротмистр, видимо, разнимал молодых офицеров. — Наш гость, к сожалению, не понимает простых вещей. Во-первых, прямо ничего такого не доказано. Во-вторых, взвод корнета Александрова в отличнейшем порядке, я смотрел его в феврале...

— Вы уходите от разговора! — Голос Волкова сорвался на фальцет.

— Да, ухожу! Вам тоже советую нигде его не затевать. Поняли, Волков, нигде! — В голосе Подъямпольского прозвучала угроза. — А тем паче — устраивать скандалы с разоблачениями в полку и пятнать его славное имя! Уверяю вас, что тогда вам придётся держать ответ, и это будет гораздо хуже, чем сентенция военного суда о покупке гнилой муки по цене хорошей...

Больше Надежда не слушала. Она вернулась на крыльцо, села на перила, достала из саквояжа трубку и кисет. Стараясь поменьше рассыпать табак на пол, она набила трубку дрожащими пальцами, чиркнула спичкой и закурила. Вскоре по коридору раздались быстрые шаги со звоном шпор, дверь распахнулась. Надежда подставила ногу, и корнет Волков, споткнувшись, едва не упал и ухватился за перила.