Алла Бегунова - С любовью, верой и отвагой

— Ну и наглец! К офицеру своему в военный лагерь не пошёл. У вдовы остался.

— Я вам там постой приготовлял, ваше благородие. Вчера все ваши рубашки и батистовые платки перестирали. А нынче баньку затопили...

— Слышал, брат, какие соблазны? — Надежда повернулась к Бурого.

— А что? — сказал ей полковой казначей. — Езжай себе, отдохни до завтра. Я после тебя поеду, попарюсь в баньке. Ты меня заменишь здесь, в вагенбурге...

Ведя Зеланта в поводу, Зануденко доставил Надежду на хутор. Там хозяйка, крепкая баба лет тридцати, встретила раненого на поле боя офицера поклонами. Она отвела его в баню, затем уложила в светёлке на кровать под лоскутным крестьянским одеялом, сама подавала ему парное молоко и еду.

За этот тихий день, да ночь, да ещё полдня Надежда все простила своему денщику и преисполнилась благодарностью к милому бездельнику Бурого 1-му. В чистом белье лежала она в комнате в полном одиночестве, отдыхая телом и душой. В полузабытьи являлись к ней образы трёх минувших дней. То видела она вспышку огня у себя под ногами при Шевардине, то тёмное пороховое облако Бородина окутывало её снова и мешало дышать, то слышался голос майора Станковича в гулкой тишине деревенской хаты, и сердце её сжималось от тоски.

Может быть, потому и показалось ей, что она уже здорова, хотя опухоль на ноге уменьшилась не намного, боль в кости и мышцах не прошла, а стала лишь тупой и ноющей. Тем не менее 29 августа Надежда снова была в седле. Она повела партию солдат из запасного эскадрона от Можайска, где стояли обозы 2-й Западной армии, к Литовскому полку, что был на марше.

Своих улан она догнала у селения Большие Вязёмы. Все войска, оставив позиции у Бородина, двигались к Москве. Офицеры в их полку говорили, что князь Голенищев-Кутузов собирается дать ещё одно сражение Наполеону, теперь в окрестностях древней столицы, а сама кампания продлится до зимы.

Думая о будущем зимнем походе, Надежда решила срочно, пока они находятся около большого города, купить форменную утеплённую куртку. Она отпросилась у подполковника Штакельберга на три дня и поехала в Москву на обывательской подводе. Здесь она едва успела взять у портного нужный ей предмет обмундирования, потому что жители покидали город. С немалыми трудностями она выбралась из Москвы на попутной армейской повозке и вечером 4 сентября 1812 года отрапортовала Подъямпольскому о прибытии в эскадрон.

Он огорчил её. Оказывается, Зеланта в её отсутствие сдали в табун заводных полковых лошадей, отправленный в дальнее село. Ротмистр предложил взять пока казённо-офицерскую лошадь, принадлежавшую покойному Цезарю Торнезио. Это животное, месяц лишённое хозяйского присмотра, так одичало и отощало, что почти не слушалось повода и еле передвигало ноги. Заниматься же ею времени не было. Литовские уланы получили назначение в арьергард армии под командованием генерала Милорадовича, который имел стычки с французами чуть ли не каждый день. При таком раскладе офицеру нужна сильная и верная лошадь, а не развалина.

Собственно говоря, из-за Зеланта, которого она так любила, у Надежды и произошла ссора с подполковником Штакельбергом. Он отправил её с фуражирами за сеном, а она, приказав отряду ждать её в одной деревне, сама поехала в другое село, где, как говорили, стоял заводной табун их полка. Зелант наконец был найден. Но солдаты, испугавшись чего-то, уехали из деревни, не дождались её. Надежда их потеряла и должна была сообщить об этом Штакельбергу.

Подполковник начал грубо отчитывать поручика Александрова. Пока он рассуждал о трудностях войны с французами, Надежда молчала. Но, разойдясь не на шутку, он выкрикнул: «За таковой проступок вас расстрелять должно!» Тут уж она не сдержалась, дерзко сказала ему, что он не смеет грозить расстрелом боевому офицеру, за это и ответить можно. Затем повернулась кругом и вышла, громко хлопнув дверью.

Подъямпольский встретился с ней на дороге. Она скакала на Зеланте в сторону леса.

— Ты куда, Александр? — спросил ротмистр.

— Фуражиров потерял! — Она всхлипнула. — Уехали они без меня из деревни. Где теперь — не знаю.

— Они давно в эскадроне, и с сеном. Зря плачешь.

— Штакельберг грозил меня расстрелять! Чёртов немец... Не смеет он так говорить со мной!

— А ты что ему ответил?

— Я? — Она смахнула слезу со щеки. — Ну ответил... в таком же духе...

— Эх, Александр! — Подъямпольский посмотрел на неё с грустью. — Иногда ты хуже мальчишки. За контузию и ранение двадцать четвёртого августа, за дело при Бородине я тебя к «Владимиру» четвёртой степени представил. Орден тебе положен, да ведь он теперь твою фамилию из списка вычеркнет...

— Орден... — У Надежды опять на глаза навернулись слёзы. — Он меня ордена лишит, негодяй?! Да я видеть больше его не хочу! Я из полка уеду!

— Куда? — вздохнул ротмистр.

— А хоть к самому главнокомандующему! В ординарцы...

— Опомнись, Александр. У князя Голенищева-Кутузова, чай, и без тебя ординарцев целый полк...

Надежда уже не слушала эскадронного командира. Она, достав карандаш и блокнот, писала записку подполковнику Штакельбергу о том, что не имеет желания подвергнуться расстрелу и потому уезжает в Главную квартиру армии, чтоб поступить там в ординарцы. Подъямпольский ещё раз попытался отговорить её от этого безумного поступка. Но она протянула ему записку, резко набрала повод:

— Прощайте, Пётр Сидорович!

— Не прощайте, а до свидания! — крикнул ей вслед ротмистр. — Не далее чем сегодня вечером ты в эскадрон и возвратишься...

В деревне Красная Пахра найти Главную квартиру оказалось нетрудно. На воротах там была надпись: «Главнокомандующий». Но не сразу Надежду пропустили к фельдмаршалу. Лишь его адъютант Дишканец поверил уланскому поручику, просившему об аудиенции с важным и таинственным видом.

— Что тебе надобно, друг мой? — спросил её полководец, когда она, волнуясь, предстала перед ним.

— Я желал бы иметь счастье быть вашим ординарцем!

— Моим ординарцем? — удивился Кутузов. — Подобные назначения делают у нас в армии командиры полков...

— Мой полковой командир меня обидел.

— И ты прискакал ко мне просить места в штабе и защиты?

— Да, ваше сиятельство!

После этих слов князь повернулся к Надежде левым боком, чтобы разглядеть получше молодого офицера своим здоровым глазом. Поведение улана было просто необъяснимым, если не сказать больше, — возмутительным.

— Да кто ты таков?

— Моя фамилия Александров. Я служу в Литовском полку поручиком. В службе — с восемьсот седьмого года. Имею знак отличия Военного ордена...

— Ну и что? — перебил её главнокомандующий. — У моего зятя князя Кудашова есть родственник по материнской линии, и тоже — Александров. Всех поручиков Александровых я взять к себе в штаб не могу.