Зинаида Чиркова - Украденный трон

Она плакала и плакала и чувствовала смутно, что теперь её услуги уже не нужны будут Екатерине. Она сделала своё дело. «Мавр сделал своё дело, мавр может уходить», — с горечью думала она.

Дома она распорядилась никого не пускать в кабинет и села было писать обиженное письмо Екатерине, но поняла, что сейчас может наговорить лишнего и не сможет ничего толком высказать ей. И с нетерпением, со слезами обиды и злости ждала Дашкова мужа, чтобы высказать обиды, дать понять, какой неблагодарной может оказаться Екатерина...

Заснула она поздно, в слезах и обиде. Орлова она возненавидела...

Князь Дашков приехал рано поутру и сразу, не раздеваясь, взбежал по широкой мраморной лестнице в опочивальню Екатерины Дашковой. Она ещё спала, подушка, смоченная её слезами, сбилась в комок, старая нянька, ворча, поднялась с места и осторожно прикоснулась к плечу княгини.

Дашкова села в постели, старая нянька, ворча и бормоча под нос утренние молитвы, убралась из опочивальни, а Дашков принялся расхаживать по комнате, срывая верхнюю одежду и бросая её прямо на ковёр.

— Вы удалили меня не от смерти, — резко выговаривал он княгине, — вы удалили меня от славы. В самое время переворота, этой славной революции, вы вынудили меня уехать в тихое место. Я провёл там полгода, я был без дела, тосковал и скучал, вы лишили меня права с гордостью взирать на дело своих рук. Кто я теперь, убежавший от опасности революции солдат, человек, потерянный для императрицы?

Княгиня плохо воспринимала его, она не совсем проснулась, потянулась было, чтобы обнять любимого, но князь выговаривал и выговаривал. И ей было непонятно, за что он бранит её.

— Вы оставили себе честь защищать императрицу, вы присвоили все доблести, а меня удалили? Кто я теперь, муж жены, которая возвела на престол императрицу? Кто я теперь, как не трус, сбежавший от опасности, от лихой годины...

— Мишель, обними меня, поцелуй, — горячо тянулась к мужу княгиня, но он всё проклинал её нелепое вмешательство, проклинал тот день, когда он согласился уехать из Петербурга.

Княгиня обиженно затаилась в постели, не умея найти те слова, которые спасли бы её от этого приговора, от этого строгого выговора.

— Что ж, Мишель, — заговорила наконец она, — я наказана вдвойне... Если бы вы остались здесь, знаете, что ждало бы вас, как постигло и меня?

Князь остановился посреди комнаты и угрюмо смотрел на молоденькую жену, зябко кутающуюся в пену кружев и мягкие пуховые одеяла. Как она некрасива, особенно теперь, когда нет на её лице слоя румян и пудры, когда волосы её спрятаны под ночной чепец, когда фигура её скрыта бесформенными ночными кофтами.

— Вы правы, Мишель, — смиренно заговорила княгиня, — я так жалею! Но жалею только об одном, что я не уехала вместе с вами. Если бы вы знали, как меня обидели, как грубо унизили, какой обиды я натерпелась от нынешней государыни! И это после всего, что я для неё сделала. Вы думаете, она допустила меня к государственным делам, вы думаете, у неё хватило такта и благодарности ответить мне за те опасности, которым я подверглась? Ничуть не бывало. Она просто откупилась от меня — швырнула мне, как подачку, эти несчастные двадцать четыре тысячи рублей. И всё... И всё, милый мой князь. Ни слова о том, что я сделала, ни слова о том, чтобы пригласить меня к участию в государственных делах.

Князь Мишель уже сидел в креслах и, виновато помаргивая, слушал свою некрасивую, но такую умницу жену.

— Вы знаете, кто пожал плоды этой победы? — с горечью спросила она. — Безродные люди, нижние чины, Орловы... Вчера я обедала с императрицей. Она не постеснялась при мне пригласить за стол, да не пригласить — к канапе поднести обеденный стол, где лежал, развалясь, этот гвардейский поручик. У него, видите ли, повреждена и болит нога. И мне пришлось сидеть за одним столом с ним. Если бы вы знали, как он груб и неотёсан, ничего не знает, ничего не умеет, кроме как скакать на коне, напиваться до полусмерти и щупать женщин. И она ему поручила все государственные дела. Так разве ценится ум, честь, достоинство, родовитость? Я оттёрта в сторону, ко мне не обращаются за советами, я теперь полное ничто, ещё хуже, чем была при императоре. Я ничего не могу, я ничего не хочу просить. И притом такое лицемерие, такие льстивые слова, но ни слова о том, что именно мне императрица обязана троном...

Она залилась горькими слезами, и князь Михаил, тронутый её горем, присел к ней на постель и начал целовать и ласкать жену. Она обвила его шею руками и всё жаловалась и жаловалась на чёрную неблагодарность, которой ей отплатили, на лицемерие и чёрствость императрицы.

Он целовал и целовал её, и куда-то ушла обида. Он жалел её, так пострадавшую...

Степан поспешил за Ксенией, следя за её развевающейся зелёной юбкой и боясь выпустить из виду. Когда там, возле крепостных ворот, он уткнулся ей в колени и расплакался, как малый ребёнок, он ощутил такое счастье и покой, что теперь готов был следовать за ней хоть на самый конец света. А только-то и коснулась его головы, пробормотала несколько слов. И он уже готов целовать землю, по которой она идёт, готов сделать для неё всё, что она ни пожелает. Да что это?

В тюрьме она почти не разговаривала с ним, сидела, уткнувшись лицом в колени, лишь изредка шевелилась, и тогда звенели цепи на её руках и ногах. Он думал, что она выйдет отсюда возбуждённой от свободы, от свежего июньского ветра, пропитанного запахами моря и нарождающейся травы, ярко зеленевшей по берегам.

Нет, ничего такого он не заметил. Она шла, привычно торя дорогу и пристукивая своей палкой, шла, закутанная в свой драный тёмный платок. Куда она пойдёт, куда свернёт? Он уже боялся предложить ей поехать в свой дом, отдохнуть после крепости, хотя бы вымыться, расчесать длинные роскошные волосы.

Она шла быстро, но не торопилась. Ждавшие её люди разошлись безмолвно, вернулись к своим повседневным делам, будто и не было этого двухсуточного стояния на коленях возле крепости. Он терялся в догадках; зачем они стояли, только для того, чтобы её выпустили, только для того, чтобы почувствовать, что в каждый миг своей жизни могут опять встретить её где угодно: возле церкви, в поле, на улицах? Взрыв возмущения? Нет, он не слышал криков и просьб, мольбы и требований. Они просто стояли на коленях, дожидаясь её выхода. Но и тогда ни один из них не обратился к ней, никто не просил её содеять чудо, никто не просил помочь...

Степан шёл за Ксенией, примечая дорогу, страшась догнать её, расспросить. Как была чужой, так и осталась, горько думал он. И что привязывает к ней, что заставляет идти следом? Он не знал сам, но шёл упорно, следя глазом за её высокой статной фигурой, не потерявшей былой стройности, за её мелькающей в переулках и на улицах красной кофтой...