Нина Молева - Привенчанная цесаревна. Анна Петровна

Была зелёная — почернела. Кресло резное. Зелёного бархата, до белизны истёртого. Налоец для книг. Вон их сколько на столе — горкой лежат. В поставце деревянном — тарель, кружка, ложка с вилкой. Деревянные. У вилки зубец обломался, как зуб гнилой торчит. Сундучок под ковром.

Мечется царевна. Мечется. Не то что жаром — судорогой пробирает. Знает, не поможет никто. Ждут все. Ждут её конца. Вон и сейчас воды бы хоть подать. Некому.

Петли железные завизжали. Никак келейница воротилася. Одна. По шагам слышно — одна. Кувшином железным загремела. Наконец-то!

— Государыня царевна, потерпи маленько. Потерпи. Время-то ночное. Глухое. Пока людей с постели подымут.

— Священника мне... Схиму...

— Сказала. Матери-настоятельнице всё сказала. Гонцов она во все концы разослала. Теперь уж скоро.

— Гонцов... зачем...

— Поди, велено ей так. Откуда мне знать. Отец Вонифатий пришёл. С матерью-настоятельницей толкуют.

— Схиму мне...

— Ой ты, Господи! Я-то, матушка, что поделать могу. Я стараюся...

— И сестёр... Марфу... Марфу позвать...

— Матушка царевна, какая ж тут Марфа Алексеевна. В обители она, сама знаешь. Оттуда, поди, неделя пути будет. Да и государь...

— Если заслабну, пока придут, скажи — Софьей пусть нарекут...» Софьей, слышишь... На гробнице напишут: София Алексеевна... Никакая не Сусанна... слышишь... Бог наградит...

— Да вот и они никак идут. Из покоев матушки-настоятельницы выходят. Отец Никита. Архиерей какой-то. Незнакомый. Дьякон наш соборный. Господи, да это никак дохтур. Может, оклемаешься ещё, государыня царевна. Плохо тебе тут, ой, как плохо, а всё едино жизнь — другой не будет.

— Не надо... другой... Анфисушка...

— Здесь, здесь я, царевна-матушка. Сделать чего надобно?

— В подголовнике... вынь... деньги там... осталися... себе рубль возьми... серебром... Рубль...

— Да что ты, матушка-царевна!

— Скорее... не успеешь… остальные князю... Василию Васильевичу... Голицыну... На похороны мои сёстры приедут... Царевне Марье... передай... скажи... скорее...

— Всё, всё исполню, царевна-матушка.

— На кресте поклянись... князю... Василию... в ссылку...

Келейница еле успела к стенке прижаться — дверь настежь. Отец Никита Никитин — глаза тёмные, шустрые. Всё оглядел:

— Поди прочь, сестра. Из келейки-то прочь выйди.

Выскочила. А сама под окошком замерла. Голоса еле слышны, а всё разобрать можно. Дохтур заговорил:

— Не жилица, нет.

— Надежды не оставляете, господин дохтур?

— Никакой, господа. Разрешите откланяться.

Царевна пить никак просит. Не загремел кувшин — не дали. Слова какие-то богослужебные заговорили. Подпевают. Ладаном потянуло. Как им про Софью-то сказать? А надобно. Обещалась ведь. Дверь приоткрыла — сердце в пятки ушло, а они уже с посхимленьем поздравляют — мать Софию. Слава тебе, Господи, хоть тут над царевной сжалился. Что это? Никак отходную читать стали, новопреставленной рабы твоея Софии...

А дни-то, дни какие стоят. Покойница как Андрея-наливу любила. Озими в наливе. Овёс до половины дорос. Греча на всходе... Всё в поле хотела. В Александрову слободу доехать. С сестрицами на последах повидаться...

— Родила, что ли, Амос Карлович?

— Благополучно разрешилась от бремени ваша служанка, ваше высочество. При складе её организма так и должно было быть.

— Не служанка она, Амос Карлович. Какая там служанка. Потому и беспокоюся, чтобы государю братцу доложить.

— Понимаю, ваше высочество. Но вот обрадовать не смогу.

— Как так? Кого родила-то Марта? Девочку, что ли?

— Нет, ваше высочество. Младенец был мужеского полу.

— Был? Как это был?

— Он родился очень слабым, ваше высочество. Так что госпожа Арсеньева распорядилась тот же час послать за священником для обряда крещения. Простые люди верят, что иногда обряд этот возвращает к жизни. Хотя, мне думается, что суеверие это...

— Не интересуют меня суеверия твои. Крестили, говоришь. В какую веру? Имя какое нарекли?

— В православную, ваше высочество. И нарекли именем Петра.

— Петра... Сколько прожил Пётр-то?

— Всего несколько часов. Я неотлучно при нём находился. Госпожа Арсеньева сказала, что такова ваша воля.

— Всё правда. А ко мне сама не собралася.

— Госпожа Арсеньева занята при родильнице. Та очень плачет.

— Ну, это ещё неизвестно, плакать или радоваться ей надо.

— Это её первенец, ваше высочество. Женщины очень сильно переживают именно первенцев. Потом для многих роды входят в привычку. Конечно, каждый младенец матери дорог, но самый первый!

— Значит, скончался Пётр Петрович. А Марта, говоришь, в порядке?

— Роженица больше всего убивалась, сможет ли она ещё иметь деток.

— Вот уж и впрямь в её-то положении причина убиваться. Однако пойду навещу её. А что ты ответил ей, Амос Карлович, на вопрос её? Будет ещё рожать, нет ли?

— На всё воля Божья, но с точки зрения медицины — почему бы и нет. Она здоровая, крепкая, телосложения мускулистого. Ей родить — не такой уж большой труд. Если понадобится.

— Понадобится ли, не понадобится, не знаю. Опять-таки слова ваши государю Петру Алексеевичу передать должна. А ну полюбопытствует.

— О, вы вполне можете, ваше высочество, успокоить государя. Но я обязан вам передать, ваше высочество, ещё одну странность. Роженица, оплакивая младенца, сказала, что надо было ей принять ортодоксальную веру, тогда её сын остался бы жив.

— Домысел больной!

— Она несколько раз возвращалась к этой мысли. И мы говорили с ней по-немецки, так что я не смог спутать смысл сказанного. Мне было странно и, не скрою, не совсем приятно слышать эти неразумные слова — ведь мы принадлежим с роженицей к одной конфессии, и даже сам государь говорил, более разумной и взвешенной, чем позиция ортодоксальной церкви. Я даже попенял ей, но роженица не обратила никакого внимания на мои доводы.

— У неё свои доводы, Аммос Карлович. И планы тоже. Но сказать и об этом я государю непременно скажу. Я и не думала, что они так серьёзны. К тому же Марта так некрасива, не правда ли?

— О, я не знаток по части того, что называют женской красотой. И не думал с кем бы то ни было роженицу сравнивать.

— Да чего ж её сравнивать — жизнь сравнит. Мне, Амос Карлович, бывшая царица Евдокия Фёдоровна вспомнилась. Разве не красавица была даже по вашим понятии лекарским?

— И не только лекарским. Знаю, русские считают таких красавицами.

— Русские! Высокая. Стройная. Подбористая. Лоб высокий. Брови соболиные вразлёт. Глаза ясные, большие. Улыбаться смолоду любила. Да ведь вы же, Амос Карлович, царевича Алексея Петровича принимали, разве нет? И крестничка моего царевича Александра Петровича — Господь ему всего-то полвеку отпустил. И царевича Павла Петровича, что при родах скончался.