Таисия Наполова - Московский Ришелье. Федор Никитич

— Тебе помстилось, боярин.

— И ты не ведунья? — спросил Фёдор, обрадованный тем, что девушка заговорила.

— Бог миловал, боярин...

— А как ты прознала, что я боярин?

— По выговору...

— Дозволь мне поглядеть на тебя?

Вместо ответа скрипнула дверь. Видимо, девушка поспешно скрылась в горнице. И столь желанной показалась она Фёдору, что он едва не решился переступить чужой порог. Но осторожность требовала оставить чужое подворье, так и не дознавшись, кто была прекрасная певунья. Да и расспрашивать не полагалось: не было бы какого позора для боярышни. Он узнал, однако, что подворье принадлежало Шереметевым. Ужели певунья была дочерью знаменитого боярина-монаха?

История этого монаха была не столь давней. Боярин Иван Шереметев едва не угодил под беспощадную секиру грозного Иоанна, виновный лишь в том, что был богат, а царь повадился к тому времени отрубать богатеньким головы, чтобы их состоянием пополнять свою казну. Ивана Шереметева спас остроумный и достойный ответ. Когда царь спросил, где его богатство, опальный боярин ответил:

— Ныне оно ко Христу отошло.

Спасённый от топора, он, однако, понял, что судьба подсказывает ему верное решение — уйти в монастырь. Вскоре умерла его жена, оставив дочь-отроковицу на руках тётки, его сестры Юлиании.

Всё это понемногу вызнал Фёдор и однажды утром поскакал через широкий выгон к боярскому подворью, распугивая пасущихся там коров. Затем он придержал жеребца, подъехал к знакомому сеновалу, привязал коня и направился к крыльцу, на котором ещё совсем недавно незнакомая певица выводила свою чудную песню. Крыльцо было мокрым от мелкого дождя. Раннее утреннее солнце отражалось в слюдяных оконцах.

Фёдор пригладил волосы неуверенной рукой, поправил расслабленный кушак, быстро оглядел полы ферязи [15] Ферязь — старинная русская распашная одежда без воротника и перехвата в талии. : не забрызгал ли, скача по лужам. Он решился пройти прямо к Юлиании Даниловне. Видимо, у него вид был решительный, ибо заспанный сторож, выглянувший из конюшни, поглядел на него с особенным вниманием. Фёдор всё же задержался на крыльце, в который раз обдумывая, что скажет хозяйке. И вдруг послышались голоса:

— Уж больно ты пуглива, душа моя... Чуть стук какой — побледнеешь, встрепенёшься. Помстилось тебе.

— Тётушка... Право слово, пошли сенных девушек разведать. Кто-то чужой на крыльце.

Фёдор узнал голос, который проникал до сердца, и весь задрожал.

— Ах, душа моя, наскучило мне потакать всякому твоему капризу... И когда я тебя замуж выдам?

— Прости, родимая, не буду!

— Слышь, звонят к заутрене? Пора в церковь.

Фёдор поспешно сошёл с крыльца, довольный тем, что случай избавил его от опрометчивого поступка. Что бы он сказал Юлиании? Я, мол, слышал, как пела песню ваша племянница, и надумал просить своего родителя, чтобы засылал сватов...

Старая матрона посмеётся, и только. Такие дела делаются согласно свадебному чину... Или её племянница — простая девка, чтобы без родительского слова являться в дом к невесте?! «Ох, горячая голова! Едва не наделал бед, — корил он себя. — И кого ты чаял прельстить сей поспешностью? Худой молвы захотелось? Вспомни, как родитель учил тебя: «Опрометчивость да глупость рядом живут».

Как радостно пели в то утро колокола!

Фёдор выехал огородами на улицу, по которой люди шли в церковь. Лишь теперь он понял, что это было не господское подворье Шереметевых. Боярышня жила с тётушкой в хуторке, и церкви домовой у них не было. Стало быть, и собирались они в сельскую церковь.

С пригорка Фёдору хорошо было видно, как боярышня вместе с тётушкой вышли с подворья. Боярышня в кокошнике, из-под которого спадает толстая чёрная коса, в летнике из камки, шитой серебром. У неё бледное продолговатое лицо. Черты тонкие, как на иконе. Она с трудом поспевает за широкими шагами тётушки и пытается оглядеться. Что-то беспокоит её. Ему почудилось, будто она увидела его боковым зрением и в её лице что-то затрепетало. О, милая!

Восторженное возбуждение любви было в нём столь сильным, что он, не помня себя, поскакал по знакомым косогорам и не сразу заметил, что конь привёз его в родной костромской хутор.

В тот день Фёдор узнал, что она боярышня Шереметева, узнал её имя. Только она была дочерью не Ивана-монаха, а его младшего брата, тоже Ивана, прозванного Меньшим.

Нетерпеливый и горячий, он не стал раздумывать, а поклонился в ноги родителю и попросил сосватать за него Елену Ивановну Шереметеву. Никита Романович окинул сына суровым взглядом. Никогда он так не смотрел на него.

— Матушка больна, а ему, вишь ты, жениться приспичило!

— Она благословит меня, я знаю!

— Ишь ты, благословит, да я не благословлю...

Фёдор понял, что причиной отказа отца была не болезнь матушки, а неведомая и важная причина. Но думать об этом не хотелось. Понимая, что толку от отца не добьёшься, он начал размышлять, как бы встретиться с Еленой. Приехал наугад ранним утром, как и в прошлый раз, но голоса её не было слышно, а постучать в дверь не решился. Несколько раз проскакал на коне мимо её окон — напрасно. Тут взгляд его упал на деревенского мальчишку лет десяти, стоявшего у ворот. На нём была посконная рубаха с разорванным воротом, достававшая ему чуть ли не до пят. Лицо его было унылым и бледным, но в глазах сквозили острая приглядка и живой интерес к молодому боярину, объявившемуся в их хуторе. Фёдор поманил мальчика пальцем. Тот охотно приблизился.

— Ты чей будешь?

— Степахи-кузнеца.

— А зовут как?

— А тебе на што?

— Дело доброе можешь мне сделать, а я тебе за то грошик дам.

Мальчик метнул быстрый взгляд на кошель, привязанный у пояса всадника. Фёдор протянул ему монетку.

— Бери! Да скажи боярышне Елене Ивановне, что завтра поутру я буду ждать её в церковном саду после службы. Скажи, что у меня к ней есть важное дело...

Мальчик взял монету и кивнул головой.

— Только никому не сказывай!

— Нешто я сам себе ворог!

Елена появилась внезапно в самом начале запущенной аллеи, когда Фёдор отчаялся дождаться её. Светло-зелёный летник, искусно вышитый гладью и серебром, казался на ней свободным, словно слегка наброшенный плащ. Она шла так, будто ничего не видела и не слышала, и, если бы он не остановил её, она так бы и прошла мимо, не поднимая глаз.

— Елена!

Она вздрогнула и встала, но глаз не подняла.

— Разреши называть тебя этим прекрасным именем!

— Зови меня Еленой Ивановной!

— Подними на меня глаза, Елена. Я не обижу тебя. Я говорил со своим родителем, чтобы засылал к вам сватов, а слова твоего ещё не слышал.

Она взглянула на него с ласковым удивлением, но тотчас же смущённо опустила глаза. А как много выразил этот взор в одно мгновение! В нём было и зарождающееся чувство, и тоска, и мольба о чём-то.