Таисия Наполова - Московский Ришелье. Федор Никитич

«Господи Боже мой, что же мне на это ответить? — в растерянности думал Никита Романович. — На Анне Колтовской царь женился совсем недавно. Это была уже четвёртая жена царя. Духовенство разрешило этот брак после некоторых колебаний, но наложило на царя епитимью [13] Епитимья — род наказания, налагаемого церковью на нарушившего религиозные нормы. : не входить в церковь до Пасхи и только на следующую Пасху причаститься Святых Тайн. Да вправду ли царь думает постричь царицу? Чем она стала ему неугодна?»

Словно почувствовав затруднение Никиты Романовича, Иоанн продолжал:

— Вишь, какая кручина, Микита! Знаю, ты один печалуешься о моей судьбе — доброй памяти об единородной сестре твоей, царице Анастасии. Так, видно, Богу угодно — испытывать душу мою смертной печалью. С царицей Марфой один лишь месяц прожил, а думаешь, мало слёз по ней пролил?

Марфа Собакина, дочь новгородского купца, была третьей женой Иоанна.

— А всё бояре... Ты ведаешь, Микита, о злобе их. Царицу мою Анастасию свели со свету: неугодна, вишь, им была. Царице Марии яду в питьё подсыпали. А Марфу зельем опоили... Ну да кто копает яму для ближнего, сам упадёт в неё...

— Ежели возьмёшь царицу-иноземку, авось поопасятся против неё ковы ковать, — заметил Никита Романович, чтобы привести к концу тяжёлый и опасный разговор.

Иоанн внимательно посмотрел на него, будто добывая что-то своим взглядом.

— Спасибо, Микита, за добрые слова. Вижу, от души говоришь. Дозволь и мне тебе душевный совет дать. Ведомо мне, что ты думаешь о невесте для сына, и ежели сватом будет царь, то какую хочешь невесту выбирай. И моё слово тебе: не ходи ты далеко и не ищи долго. У Шестова Ивана в самой поре дочка. А род свой они ведут от бояр Морозовых, как и вы, Захарьины. Токмо их прародитель — Михайло Иванович Морозов, а ваш род пошёл от его братца, Бориса Ивановича.

Никита Романович молчал, обдумывая слова царя, хотя в душе понимал, что, помимо произнесённого царём, иному не бывать: и то сказать, что Шестовы в русском дворянстве — не из последних, к тому же родня дальняя и соседи по имению.

— Ну как, Микита, весёлым пирком да за свадебку?

Иоанн пришёл к своему ближнему боярину говорить о царской невесте, а свёл разговор на женитьбу Захарьина-старшего, затем Захарьина-младшего. Это было в обычае царя — сродни звериному обычаю — запутывать следы. Хоть и давним шурином приходился ему Никита Романович, но царская гордыня чувствовала себя всё же уязвлённой необходимостью искать посредничества своего родича в столь щекотливом деле, как пятая женитьба... Ему и невдомёк было, сколь был обеспокоен Никита Романович таким оборотом дела. Шестовы были незнатные дворяне, и, сказывали, дочь Ивана Ксения нехороша собой. Его ловкий красивый сын был достоин не такой невесты. Удручён был Никита Романович и шутливо-ироническим тоном царя. По горькому опыту знал боярин, что царь изволил ёрничать, когда бывал немилостив.

Шли годы без особых перемен в судьбе Фёдора. Не ведая о планах отца, он жил своей жизнью — весь в охотничьих заботах и радостях. Он ещё и не помышлял о женитьбе. Жизнь, как большая река, сама несла его на своих водах, и ему казалось, что он на самом стрежне этой реки и не будет конца её течению. Отец раза два заговаривал с ним о женитьбе, но как-то вскользь, не всерьёз. Само сватовство пришлось отложить на следующую осень по причине матушкиной болезни. Фёдор продолжал жить прежней привольной жизнью. Осенью и весной со всей страстью отдавался охоте. Зимой усердно корпел над книгами в царской библиотеке. Он ничего не делал вполсилы, с ленцой.

Наступила памятная в его судьбе весна. Звон колоколов в тот день причудливо сливался с гомоном птиц. Фёдор любил охотиться на глухарей, которых пропасть водилось в лесу рядом с имением Захарьиных Кисели. Стременной приезжал туда первым и разжигал костёр. Ещё стояла полная луна, ещё только обозначалась на восходе заря, а лес уже пел. Слышнее других были нетерпеливые и бодрящие крики журавлей и звучно-нежное пение дроздов. Чуть позднее на болоте просыпались бекасы и цапли. Их суматошный галдёж покрывал грозящие кому-то, похожие на бычий рёв выкрики выпи. Слышнее становилось дыхание анемонов и молодых берёзок, к которым примешивались запахи моха и древесной коры.

После охоты тело приобретало лёгкость и силу. Хотелось мчаться неведомо куда. Он не помнил, сколько проскакал по весеннему выгону в тот день, но, увидев перед собой уютную усадьбу, привязал коня в сарае, а сам забрался на сеновал и заснул воистину богатырским сном. Он не помнил, как попал сюда. Да не всё ли равно? В дни охоты он мог выспаться на первой попавшейся соломе. И удивительно, как это совмещалось в нём со стремлением к роскоши, которое будет отличать его всю жизнь.

Разбудила его песня. Он стал слушать.

Русскому уху Феодора было сладко слышать старинный грустный напев. Припомнилось, что слышал его в детстве. Голос доносился из сенника [14] Сенник — задняя комната в избе, холодная горница; клеть, чулан. . Сенная девушка? Нет, выговор искусный и слишком нежный для простой девки.

Певица меж тем смолкла, затем скрипнула дверь, послышался звук осторожных шагов и лёгкий вздох. Сердце Фёдора дрогнуло от жалости: ему почудилось чужое страдание. Душа его, как это бывало после охоты, настраивалась на минуты светлые и чистые. Он продолжал прислушиваться. Вздох повторился.

Ему пришла на ум шутливая поговорка, и он тихо, но внятно произнёс:

— Не вздыхай глубоко, не отдадим далеко...

Фёдор сразу почувствовал, как испуганно затаилась девушка.

— Не пугайся, красавица, я незаметно зашёл сюда после охоты. Незаметно и уйду... А ты, видать, чародейка. Прознала, что я почиваю рядом, и песню запела.