Владимир Валуцкий - Три Ярославны

Вырубленное в стене дозорное оконце освещало нутро мельницы, поросшее травой. Ласло сидел на траве, прислонясь к жёрнову, и в руке у него был красный полевой цветок. На жёрнове стоял большой кувшин вина.

— Сильно хвораешь? — насмешливо спросила Агнеш.

Вместо ответа Ласло воткнул цветок себе в кудри и пропел:

— Не зря птичку ждал ловец: Прилетела наконец!..

— Прилетела. А дальше?

Ласло гостеприимно повёл рукой по жёрнову:

— Дальше — садись к столу, гостем будешь. — Он налил из кувшина в свою кружку, хотел налить в другую и Агнеш, но она сказала:

— Не нужно мне. И тебе тоже. — И глядела на Ласло ожидательно.

— Прощальная эта чарка, — выпив вино, сказал он. — Дьюла ушёл, и я решил уйти. Вот и сделал так, чтобы нам одним поговорить на прощанье.

— Поняла, — кивнула Агнеш. — Говори. Тоже наскучило у нас?

Он усмехнулся.

— Не держи за дурака, — сказал Ласло, и Агнеш увидела, что совсем не пьяные у него глаза, только светится в них какая-то неодолимая решимость. — Знаешь мой ответ: не могу я рядом с тобой — и без тебя.

— Тогда правда уходи, — согласилась она.

— Уйду, — отвечал Ласло. — Но только мы вдвоём уйдём.

— Почему в этом уверен?

— Потому что давно вижу, как стало маетно тебе в нашем лихом деле. — Он помолчал и прибавил тихо: — И правда, не захлебнуться бы от крови.

— Раньше ты её первый искал.

— То раньше. — Он налил себе ещё вина. — А теперь пришло время свою кровь поберечь. Ведь разбил Балаж Вату под Секешфехерваром! — сказал Ласло и быстро опрокинул кружку, словно страх проснулся в нём. — И сам Вата ранен и в бегах...

— Врёшь, — недоверчиво отозвалась Агнеш. — Слухи это...

— Не слухи. Точно знаю, и ты скоро узнаешь. Нечего погибели ждать. А если думаешь, — с усмешкой сказал Ласло, — что король тебя помилует за твою старую любовь, — зря ты так думаешь. Старая любовь — как сухое дерево. Его скорее норовят срубить, чтобы не мозолило глаза. А мы с тобой деревья молодые, нам жить да жить и побеги пускать. Женщина ведь ты, как ни прячь: выдают тебя твои губы, и руки, и взгляд, и смех... Вот высмеяла ты меня тогда у шатра, да так ласково во мне это отозвалось, что в ту же ночь я всё и решил!..

Агнеш дослушала его спокойно, не перебивая.

— Сказал? — спросила она.

— Сказал. Но не всё ещё. — Ласло поднялся с травы, пересел на жёрнов, поближе к Агнеш. — В Польшу уедем или на Русь. А может, и к грекам. Богатства у нас хватит.

Он достал из-под ног кожаную сумку, и тяжело, с глухим звоном, она опустилась на жёрнов.

— Значит — ты, — тихо произнесла Агнеш. — Не зря я эту мысль всё от себя гнала. А того, невиновного...

— Да, я! Но не ты ли сама храмы, и усадьбы, и чужое добро раздавала? И людей казнила. А веришь ли, что среди них не было невиновных? Кровь на обоих нас — не всё ли равно, чья? Да, я! — яростно стукнул Ласло кулаком по мешку. — Но не для себя! А ради любви моей!..

Агнеш сидела молча, оцепенев. Ласло вдруг придвинулся к ней, ухватил за плечи, притянул к себе и губами стал искать её губы. Тут, словно впервые его увидев, Агнеш изо всей силы толкнула Ласло в грудь, и он покатился с жернова на траву.

Агнеш как на пустое место поглядела на лежащего Ласло, отёрла ладонью лицо, ещё хранившее жар его дыхания, повернулась и пошла к двери.

Но не дошла — с проворством барса он поднялся и прыгнул на Агнеш сзади; опрокинув на траву, повалился на неё, и зубы его оскалились по-звериному.

— Ну нет! Теперь ни тебе, ни мне нет обратного пути! Уйдём вместе! Или со мной пойдёшь, или тебя и себя зарублю!

Он всё сильнее подминал под себя Агнеш, но вдруг в руке её мелькнул нож. Ласло обмяк, Агнеш выскользнула из-под него и вскочила на ноги.

Тяжело опираясь, Ласло приподнялся, откинулся на край жернова. Засунул руку под рубаху, набухавшую кровью.

— Вот дура баба... — Он вынул из-за пазухи алую ладонь, плюнул на неё с досадой, потом перевёл стынущие глаза на Агнеш и, улыбнувшись, качнул головой: — Никуда тебе, вижу, от крови не уйти...

Снаружи донёсся стук многих копыт, слышно было, как всадники спешились и направляются к дому. Явилась наконец смена.

Первым в дверях показался Пишта и замер на пороге, перекрыв ход остальным. Он изумлённо взирал то на Ласло, неподвижно застывшего в окровавленной рубахе, то на Агнеш.

Агнеш подняла с жернова кожаный мешок и протянула его Пиште.

— Вернёте горожанам, — молвила она спокойно, но слова её сходили с губ как-то трудно и медленно. — А ты, Пишта, примешь под себя его дюжину.

а городской площади Секешфехервара множество народа собралось посмотреть на казнь.

Семь плах стояло на площади, семеро смертников со связанными руками стояли возле них на коленях. Воевода Балаж в сопровождении своих сотников выехал со двора ишпана, чтобы лично присутствовать при сем показательном действе.

Конь с воеводой медленно двигался вдоль ряда плах, Балаж не без интереса вглядывался в лица осуждённых. Первой победой не кончалась война, бунт ещё не был подавлен, и старый воин считал не лишним знать боевой дух врага.

Одно из лиц более других привлекло Балажа. Он остановил коня. И тут же бывший шарошский ишпан, ехавший в числе свиты, подскакал к воеводе и шепнул ему что-то.

Связанный Дьюла тоже с интересом смотрел на воеводу весёлыми своими глазами.

— Попался, песенник? — сказал Балаж.

— Попался, воевода, — кивнул Дьюла. — Не повезло.

— Зато тебе, говорят, в прошлый раз здорово повезло?

— Повезло, — согласился Дьюла. — Но не всякий раз удача.

— Верно. Того приговора ведь никто не отменял. Не страшно, что сейчас голову отрубят? И не спасут тебя теперь ни ведьма Агнеш, ни сам Вата.

— Не страшно.

— Почему?

— А я бессмертен, — улыбнулся Дьюла.

— Врёшь, все люди смертны, — сказал воевода.

— Так то — люди! А я хегедюш, бесовское отродье, исчадье Сатаны — так нас попы называют, а ты велишь им верить. Бесы же и Сатана вечны, выходит, что и дети, их исчадья...

— Ну, хватит! — грубо оборвал его Балаж, вспомнив, что негоже воеводе прилюдно спорить с кривляющимся шутом, и направил коня к середине площади. — Всем слушать! — крикнул воевода своим зычным, надтреснутым голосом, и голос его взлетел над толпой. — Всем слушать и глядеть, не отвращая глаз, как свершится сейчас правосудие над самыми злостными зачинщиками бунта! Чтобы все знали впредь, как посягать на веру, закон и порядок и как беспощаден наш благоверный король Эндре к своим врагам!

Балаж сделал знак. Пропели зловеще трубы, головы семерых приговорённых пригнулись к плахам, семеро варягов шагнули к ним и занесли мечи.