Александр Бородыня - Крепостной шпион

Когда Анна Владиславовна всё же настояла, чтобы Генрих вышел, тот устроился под дверью на полу и вернулся в комнату по первому требованию.

— Вы звали меня? — спросил он.

— Да, — выдохнула Анна, поражённая его мгновенным появлением. — Но ни уж то Вы стояли подле двери всё то время, что я спала?

— Вы знали, что я стою подле двери, — сказал Генрих. — Вы знали, Анна Владиславовна, потому, что Вы любите меня, так же как я люблю Вас. Страсть, подобная моей, невозможна без взаимности. Это невероятно, но это так.

Несколько суток Генрих Пашкевич не отходил от раненой. Он сам менял на ней повязки, даже не подпуская служанок, сам обмывал тело мыльной губкой. С первой же минуты между этими двумя людьми не было ни капли ложного стыда. Когда Анна Владиславовна засыпала, Генрих засыпал у её ног. Когда она просыпалась, он мгновенно просыпался. Они много говорили друг с другом и говорить можно было о чём угодно. Каждое слово казалось невероятным, каждое прикосновение радовало и обжигало.

— Что с нами произошло? — на исходе третьего дня спрашивала Анна, и, так же как и все прочие дни, отвечая на этот вопрос, Пашкевич отрицательно качал головой. Он не мог понять, что произошло.

Через неделю Шморгин вернулся, и Генрих, по обоюдному согласию, перевёз раненую Анну в свою усадьбу за 15 вёрст. Туда же приехали вскоре и Аглая с мальчиком.

Анна и Генрих венчались через месяц, в начале января, когда Анна достаточно поправилась. Они оба просто не могли поступить иначе. Венчались они в маленькой деревенской церквушке. Здесь главенствовал бородатый пучеглазый поп. Черной птицей кружил он в свечном полумраке в кадильном синем тумане, звучным густым басом заполняя пространство храма.

— Венчается раб Божий Генрих рабе Божьей Анне… — тень от венца, который держали над головой Генриха, колыхалась по золочёному дереву царских врат.

Анна Владиславовна в белом подвенечном платье стояла неподвижно. Она была смертельно бледна в эти мгновения.

Что-то хрустнуло позади, и в самый торжественный момент громыхнул один раз колокол в неурочный час, не к месту и не ко времени.

— Кажется, пожар?!

— Нет.

«Следовало сказать, следовало сказать ему, — мелькнула в голове Анны. — Я должна была сказать ему, что я вдова, — от нового удара колокола сердце её замерло. — А если Виктор жив, если не запытал его до смерти проклятый Бурса, что же тогда — грех смертельный и ад?»

Как бы в ответ на её мысли, поп закашлялся, и это не ускользнуло от внимания полковника. С неподдельным страхом батюшка смотрел на невесту рука его, поднятая для благословения, на миг осеклась, но закончила движение.

После венчания уселись в сани и покатили по желанию невесты в Трипольское. Трипольское встретило новобрачных гулкой пустотой и пылью. Денщик полковника Харитон Ногтев ходил по дому, расставляя свечи, а Аглая возилась с ребёночком. Больше никаких слуг молодые с собой не взяли.

Незаметно за разговором и вином подкрался вечер, и наступила ночь. Ребёночек заснул, молодая мать поцеловала дитя в лоб, поднялась за мужем в спальню. Вошедший в комнату первым Генрих Пашкевич испытал неловкость и вместо того, чтобы раздеваясь говорить заранее приготовленные пылкие слова — ещё безусым юношей он готовил эти слова — он сел на табурет и, не спросив даже разрешения, закурил сигару.

Впервые за всё время их знакомства полковник испытал неловкость перед этой женщиной.

— Нам следует теперь объясниться, — мучая в руках кружевной платочек, наконец проговорила Анна. — Я не в состоянии разделить с Вами постель, пока Вы не узнаете всей правды.

«Под венец можно, а в постель, значит, нельзя», — подумал полковник, но вслух сказал:

— Я не тороплюсь, сударыня. Прошу Вас, присядьте в кресло и рассказывайте, хоть до утра. И в чём же правда?

— Я не сказала тебе, Генрих, — взволнованно начала Анна, — у меня был муж. Я думаю, что он умер, но, может быть, и не умер, а жив ещё. И оба мы теперь повинны в смертном грехе многомужества.

Анна Владиславовна не посмела присесть, говорила всё стоя. Рассказ свой она так издалека, что полковнику пришлось закрыть ещё одну сигару и ломать в пальцах лучинки. Две брошенные лучинки, легли крестом на полу.

— Мы много говорили друг с другом, но я почти ничего не рассказала тебе о своей жизни. Ты не спрашивал. Теперь ты должен всё узнать.

Генрих Пашкевич молчал. Пальцы его продолжали непроизвольно ломать одну за другой тонкие лучинки. В печи пылал огонь, и движущиеся тени подчёркивали бледность молодой женщины. Полковнику стоило немалых усилий не перебивать Анну, но он молчал.

— Я уже говорила Вам, Генрих, что рано потеряла родителей, и все заботы о моём воспитании взял на себя мой дядюшка по материнской линии Константин Эммануилович Бурса.

При упоминании имени опекуна полковник вздрогнул и сделал вид, что обжёгся сигарой. Ему стало понятно — это женщина, его супруга, приёмная дочь Бурсы. Наверняка она член «Общества». Так что серебряный пятиугольник, найденный во дворе, вполне объяснён.

— Он полностью заменил мне отца и мать, — продолжала Анна. — Может быть, он воспитывал меня как мальчика, но в этом нет никакого греха. Вы, наверное, уже заметили, что я одинаково хорошо владею как всеми женскими хитростями, так и шпагой. До четырнадцати лет я жила в усадьбе Константина Эммануиловича в Курской губернии. Потом, по какой-то причине, дядюшка уехал за границу и меня отправили к тётке в Москву. А потом Бурса пригласил меня жить к себе в Петербург.

Потом Анна впервые рассказала о том, как влюбилась в молодого дворянина Андрея Трипольского. Тот застрелил на дуэли другого поклонника девушки и произошёл разрыв. Тогда-то и появился в её жизни некий граф, прибывший из Франции и называвший себя Виктором Александровичем Алмазовым.

— И что же Виктор? — полковник отвернулся и посмотрел на снег, густо поваливший за окном. — Вы стали его женой, а потом его также убили на дуэли?

Каждое следующее слово, каждое определение давалось Анне с трудом и произносилось всё более и более глухим голосом.

— Видишь ли, Генрих, Виктор не был графом, — произнесла Анна, — он ввёл меня в заблуждение. Виктор — крепостной человек, принадлежащий моему второму дядюшке Ивану Кузьмичу Бурсе. Иван Бурса — законченный негодяй. Обман был спланирован и воплощён. Я стала женою Виктора и, таким образом, собственностью Ивана Бурсы.

— О, да! — не удержался от крика Пашкевич и, вскочив на ноги, прошёлся по комнате.

Он остановился лицом к стене и добавил едко:

— Значит, я сам, в каком-то смысле, повенчавшись с Вами, стал собственностью Ивана Кузьмича. Вот уж никогда не думал, что в крепостные попаду. Нельзя ли было немного раньше мне об этом рассказать?