Владимир Череванский - Любовь под боевым огнем

«Отец! – пробегал Узелков последнюю страницу дневника. – Бежать от тебя, как от отца и друга человечества – двойное безумие. Не приходит ли тебе в голову мысль, что я увлечена Холлидеем до степени падения? Ничего подобного! Ты мне веришь, я не способна на ложь и особенно перед тобой, тем не менее бегу от тебя. Из этого дневника ты увидишь, что я не люблю Холлидея, но принадлежу ему, для меня он неотразим! В нем масса загадочной силы. Теперь он требует, чтобы я бежала, и я… покоряюсь».

– Ты читаешь чужой дневник? – спросил Можайский, найдя Узелкова на месте преступления.

– Ах как это интересно! – оправдывался Узелков. – Ведь это исповедь светлой, непорочной души.

– Потому-то и нельзя читать, что это исповедь светлой и непорочной души.

– Неужели, дядя, ты не прочтешь?

– Ни одной строчки.

– Не оставлять же эту драгоценность в добычу мышам, времени и забвению.

– А мы отошлем его князю Артамону Никитичу.

– Ты, дядя, пуританин, а я не в силах относиться так строго к своим поступкам. Притом же ты не любил Ирину, а я… а я возьму здесь хоть что-нибудь на память о ней. Я возьму этот сломанный гребешок, которым она расчесывала свою дивную косу. Или нет, я возьму эту маленькую подушечку; пусть она будет моим амулетом.

Однако Узелкову показалось недостаточным похищение на память о Гурьевке одной маленькой подушки. Ему понадобились и сломанная пряжка, и обрывки кружев, и брошенный пучок полевой травы.

– «Колорадо» бежит! – выкрикнул в окно Антип и побежал к пристани помахать флагом.

Нужно было торопиться. В поспешности Узелков потерял прежде всего пряжку, потом кружева и пучок травы и в конце концов на память о Гурьевке у него осталась только маленькая подушка. Для нее он нашел сохранное место – на груди под сюртуком; при этом он почувствовал двойное удовольствие: грудь сделалась выпуклее и амулет очутился у самого сердца.

Благодаря вынужденной поспешности друзья не обратили внимания на некоторые необычайные явления. Прежде всего слезы Антипа, которыми он проводил кадетишку и Бориса Сергеевича, были далеко не обычным явлением. Этот ракитовый куст имел о происхождении слез очень смутное представление. Более загадочное явление друзья могли подметить на пароходе, а именно на верхней его галерее, откуда было так удобно любоваться Княжим Столом и всем горным берегом. Ландшафт этот привлекал сосредоточенное внимание одной пассажирки, которая, завидев лодку Антипа, поспешно опустила вуаль и скрылась в каюте.

Не успел Можайский устроиться на пароходе, как перед ним предстал волгарь Радункин. Чувствуя себя при капитале, он не чуждался игриво-покровительственного тона.

– Не изволите ли, ваше превосходительство, состоять в погоне за ветлянской чумой? – спросил он во всеуслышание, с целью чтобы вокруг него повеяло ароматом генеральского титула. – Спрашиваю потому, собственно, что Петербург все еще тычет рогатинами в наши тузлуки.

– Хотя шерстью не торгуем, но знакомству очень рады, – ответил Можайский с холодной иронией. – За чумой не гонюсь, но мне приятно встретиться с таким, как вы, знатоком Волги.

– Чуму выдумали люди, которым нужно было всенародно показать мягкость своего сердца и неустрашимость перед Божиим бичом.

– Это убеждение Поволжья или только астраханских купцов? А впрочем, извините, я переоденусь и тогда охотно побеседую с вами за завтраком.

Радункин на пароходе был как дома. Волга знала своего излюбленного сына.

– Привет сельдяным королям! – провозгласил он, подойдя к кружку солидных людей. – Не требуется ли соли? Могу служить полумиллионом эльтонки, хотя бы в рассрочку и без профита.

– Что с тобой стряслось? – удивился сельдяной кружок.

– Ничего не стряслось, а так, ликвидирую соляное дело.

Кружок состоял из разновидностей, которые могли сплотиться только общностью денежных интересов. На почетном месте восседала – и не без кокетства – армянская дама с томными глазами и с растушевкой в разные приятные колеры. Возле нее степенно озирал божий мир отец протоиерей старого калибра, а по другую сторону грузно вздыхал купеческий механизм с неимоверными бриллиантами на жирных пальцах. Около них услаждались шампанским юнец, спешивший в Астрахань укрепляться в правах наследства, еврейчик с портфелем и волгари, не вошедшие еще в большие капиталы.

– Откровенно признаюсь, – исповедовался юнец, укреплявшийся в правах наследства, – мне не ясно филологическое происхождение самого названия «бешенка»? Почему бы ей не остаться при названии, известном еще во времена сарматов?

– Сельдь мы называем бешенкой по ее неимоверной резвости, – заметил отец протоиерей. – Резвость ее такова, что походит даже на помрачение рассудка.

– Тогда назовите ее резвушкой, не правда ли, княгиня? – обратился галантно юнец к армянской даме. – По утверждении в правах наследства я прикажу всем своим ватагам называть бешенку резвушкой. Надеюсь, что и вы, княгиня, изгоните у себя это глупое слово «бешенка»!

– И выйдет из вашей резвушки одно разорение! – буркнул купеческий механизм с бриллиантами.

– Почему же? В филологическом отношении…

– Мы в ваших филологиях не сведущи, но знаем твердо, что от перемены в названии может произойти в капиталах умаление. Не станет мужик потреблять резвушку, когда он привык потреблять бешенку. А впрочем, зовите свою сельдь хоть розой душистой, мы останемся при бешенке.

– Вы говорите, батюшка, что она зовется бешенкой за неимоверную резвость. В чем же проявляется эта резвость?

– Она из воды скачет и даже прыгает ловцу на колени.

– Какая глупая! – заметил юнец, причем пытливо взглянул на колени армянской дамы.

Заметив этот взгляд, дама повеяла на себя платочком.

– Не только на колени, – заметил один из волгарей, не вошедших еще в тело, – а даже бросается на песчаные отмели целыми стадами.

– Это когда птица-рыболов гонит ее своими крыльями, – пояснил отец протоиерей.

– Но как же птица может преследовать рыбу?

– На все, ваше сиятельство, своя манера. Косяк, скажем, идет метать икру из горько-соленых вод в сладкие. Над рекой вьются тогда стаями рыболовы, и вот они дружненько спускаются к самому уровню воды и больше ничего, как похлопывают крыльями. Напуганная сельдь мчится тогда, не глядя на путь, и выбрасывается целыми стадами на берег, а птице-рыболову то-то и нужно.

– А как нынешний улов красной рыбы?

– Да вы красную отличите ли от частиковой? – спросил купец с завидными бриллиантами. – Ваш дяденька, с которым мы имели хорошие дела, оставил свои капиталы, да оставил ли он вам свое рыбоведение? Подержите экзамен: осетр да стерлядь частиковая рыба или красная?