Владимир Череванский - Любовь под боевым огнем

Оба они задумались.

– Ирина Артамоновна, я унес с собой ваш дневник, но, видит бог, я не прочел из него ни одной строчки.

– Я оставила его в предположении, что отец заглянет после моего бегства ко мне в комнаты и прочтет мои признания. Но теперь, если вы желаете сохранить обо мне память, оставьте его у себя. Мои признания послужат объяснением многих загадочных для вас вопросов.

– Вы куда?

– В Энзели, а вы?

– Я мимо Энзели к Чекишляру.

– Следовательно, мы пробудем на одном пароходе около пяти суток, очень рада. Я всегда хорошо чувствовала себя в вашем присутствии.

– Разрешите ли говорить с вами во время дороги?

– Только не при Узелкове. Ах, не он ли глядит в окно?

Можайский поспешил выйти из рубки.

– Молода, красива? – запрашивал дядю Узелков. – Познакомились?

– Чистокровная англичанка! Губы на вздержке, ланиты из непрожаренного бифштекса и, вероятно, потягивает через соломинку замороженное шампанское.

– Бог с нею, пусть потягивает! – решил великодушно Узелков. – Говоря откровенно, английская мисс не в моем вкусе. Вот если бы Тамару встретить!…

– Это где же, на девятифутовой пристани или в Туркмении?

– На Кавказе. Кавказ без демона и Тамары немыслим. Повоюю в Теке, прихвачу Владимира с бантом и анненский темляк… а потом в горы Кавказа на отдых – и, Тамара, где ты?

На взморье, у девятифутовой пристани, суда обмениваются волжскими и каспийскими грузами и пассажирами; здесь круглые сутки стоит неумолчный гул трудовой жизни. Взморье в эту ночь отдыхало. Морской пульс поднимал ритмические волны, отражавшие бесконечные снопы судовых огней. Во мраке ночи суда казались титанами, всплывшими из морской бездны, чтобы подышать и понежиться на золотой волне.

На одного из этих титанов при помощи матросов и при свете ручных фонарей перешли пассажиры речной посудины. Взбираясь по трапу, Можайский поддерживал даму с вуалью.

– Один из Тавасшернов, – рекомендовался ему капитан морского парохода. – К сожалению, мои обе каюты заняты, но если ваша супруга не побрезгает салоном…

– Не упреждайте, капитан, событий, я не женат! – пошутил Можайский. – Дама, которую вы видите – она не расстается с вуалью в страхе перед вашими комарами – супруга английского агента в Персии.

– Миссис Холлидей! Прекрасно! Ее каюта свободна, и я немедленно снимусь с якоря. К сожалению, сильное падение барометра предвещает свежую погоду, а у меня, как на грех, набралась целая толпа детишек…

– Имейте в виду, что миссис Холлидей женщина-врач и именно по детским болезням.

– Прекрасно, но англичанки слишком заражены своим британским величием, и, пожалуй, она не осчастливит своим вниманием мою мелкоту.

– Напротив, сколько я знаю, она женщина с необыкновенно доброй душой. В случае необходимости рассчитывайте и на меня, капитан, как на фельдшера.

– Спасибо.

Обруселый, хотя все еще угрюмый с виду норвежец, не тратя слов и времени, призвал к общей работе все подвластные ему мускулы. С высоты своего мостика он пустил в ход электрические кнопки, рупор и хорошо развитые легкие, привыкшие осиливать basso profundo освирепелой бури.

Буря же, очевидно, приближалась серьезная. Прежде всего утонула или куда-то исчезла позолота волны, потом застонали и заскрипели снасти, и, наконец, пульс моря начал беспорядочно раскидывать брызги и пену.

– Не боитесь ли вы качки? – заботливо спросил Можайский, провожая в каюту Ирину Артамоновну. – Капитан предвидит бурю.

– Не знаю, кажется, я не подвержена морской болезни.

– Станете помогать больным, хотя бы только детям?

– Если вы будете моим помощником.

Можайский ответил пожатием руки.

– Мне не хотелось бы оставаться под этою глупой вуалью, но наш милый Узелков феноменально несносен. Он испортит мне всю дорогу.

– О, в таком случае я отправлю его в Астрахань.

– Речной пароход еще у борта.

С этой мыслью Можайский отправился в общий салон, где и нашел Узелкова в тяжелой заботе о забытом в Астрахани кителе.

– Терпеть не могу морской качки, – ворчал Можайский, раскладывая свои вещи, – а тут как нарочно надвигается морская сутолока. Главное же, я оставил портфель в Астрахани.

– А я – китель в гостинице.

– Китель? Ты явишься в отряд без кителя? Это, мой друг, непорядок.

– Вот я и думаю, не возвратиться ли мне в Астрахань? На следующем пароходе я перегоню вас прямым рейсом.

– По правде сказать, я даже удивляюсь, с какою целью ты едешь в круговую прогулку. Мне нужно по делам, а тебе?

– Тогда благослови, дядя, обратно в Астрахань.

– И думать не о чем, прощай!

Узелков быстро перебрался на речной пароход, который и поторопился укрыться от надвигавшейся грозы между камышовыми плавнями одного из рукавов Волги.

По признаниям физиологов и по законам отцов греческой драмы, суждения человека об одном и том же предмете зависят от таких краеугольных камней, как время, место и обстоятельства. Физиологи допускают, впрочем, и исключения из этого общего правила, прежде всего для строго уравновешенных натур, а потом для чувства искренней любви. Относительно любви отцы греческой драмы прямо-таки утверждают, что она не признает над собой господства ни полярного круга, ни тропиков и так же смело командует сердцами во время циклона, как и при нежных звуках арфы…

Необычайно сильная качка и свист бури не препятствовали Можайскому предаваться размышлениям, насколько верны положения, которым там рабски подчинялись классики Эллады. Впрочем, от этих обветшалых старцев он не затруднился перескочить умственным взором к более современным правоведам в области ума и сердца. Пропустив мимо себя Леббока и Спенсера, он остановился было на мрачном Шопенгауэре, но и этому не посчастливилось. Да и действительно: кому приятно услаждать себя доводами о том, что жизнь – несчастье, а любовь – преступление? Немало повел народу граф Лев Толстой за многими из своих тезисов, но когда он объявил, что любовь к женщине, как к объекту, расхищающему достоинство человека, преступна… на зов его откликнулись только поизношенные и хилые субъекты.

Однако пароход, казавшийся ночью в тихую погоду титаном, умалился перед бурей, и хотя он все еще бодро разрезал волну, но уже вздрагивал и отфыркивался фонтанами брызг.

– Давно не было такой свежей погоды! – заявил Тавасшерн, входя в общий салон. – Как вы полагаете, согласится ли миссис Холлидей открыть у меня амбулаторию для детишек?

Капитан интересовался в жизни только своим судном и маленькими детьми. Много лет тому назад волна смыла за борт двух его сыновей, и с той поры он не мог видеть детских страданий.

– Думаю, что она охотно позаботится о ваших детях, – отвечал Можайский, лениво расставаясь со своими мыслителями. – Притом же, помните, что она хорошо говорит по-русски.