Владимир Череванский - Любовь под боевым огнем

– Это не более как обмолвка нервной натуры умного писателя, которому, во всяком случае, за одну Дуню Раскольникову простится тысяча обмолвок.

Ад, клокотавший перед Можайским и его спутницей, не особенно сильно отпечатлевался в их душевной сфере. По крайней мере на обратном пути к пристани они и не вспомнили о нем и продолжали обмениваться воспоминаниями о прошлом и загадками о будущем.

– Нашу нынешнюю встречу я могу считать только грубой насмешкой судьбы, – заметила как-то вскользь Ирина Артамоновна, как замечают женщины, когда хотят коснуться своего собственного больного места. – Не скрою, вы всегда представлялись мне симпатичным человеком, и мне хотелось бы, чтобы вы были очень счастливы.

– А вы, Ирина, счастливы?

Она долго молчала.

– Как видите, я молчу.

– Из-за недостатка ко мне доверия?

– О нет… повторяю, вы многое узнаете из моего дневника, а теперь я с ужасом думаю: неужели мы очутимся во враждебных лагерях? Знаете, ведь это возможный случай. Холлидей не задумается во имя британских интересов принять агентуру в лагере Теке…

– А что же вас обязывает быть с ним?

– Ничто… за исключением судьбы.

– Вами говорит фатализм?

– Если понимать фатализм в смысле слепого подчинения предопределению, то я менее всего фаталистка. Напротив, мой идеал – это независимость от окружающих лиц и явлений…

– А между тем…

– Не договаривайте, и так как сегодня день признаний, то я объясню вам, при каких условиях я подчинилась так беспрекословно Холлидею. Еще изучая медицину, я находилась в переписке с Фламмарионом и Круксом по вопросам спиритизма. Холлидей был ассистентом Крукса. Через него шла корреспонденция со мной. Спиритизмом я увлекалась искренне, но недолго, и от него у меня осталась только вера в общение миров видимого и незримого, но без малейшей материализации всего бесплотного. На этом выводе я прервала переписку с Круксом, и тогда Холлидей, как агент теософического общества, явился ко мне с доказательствами и убеждениями. Все усилия его, однако, пропали даром, и даже от самой веры в общение двух миров остались у меня обрывки, из которых не получается ничего осмысленного. Испытав поражение в этой загадочной области, Холлидей перешел к более исследованной, в которой я и признаю за ним крупную силу. Он обладает неотразимым гипнозом… и вот теперь я стараюсь выбиться из-под его опеки, но пока не могу. Он влияет на меня, несмотря на время и пространство, а между тем он… не скрою от вас… и почему мне так сильно хочется быть откровенною с вами?… а между тем он… он противен мне!

– Да, но какой же ценой вы можете выбиться из-под его опеки?

– Какой ценой? Судя по теории, я должна превозмочь силу его воли каким-нибудь более могущественным эффектом.

– Не исключая из ряда эффектов и чувство любви?

– Я даже думаю, что любовь как волевое ощущение наиболее в этом случае сильное орудие.

Ко времени возвращения катера к пристани Тавасшерн успел принять весь груз сладостей для персидских гаремов.

– А как пожар? – спросил он миссис Холлидей, поднося ей букет от имени пароходных детишек.

– Вы спрашиваете, как пожар? Пожар, кажется, разгорается, – отвечала она, прильнув лицом к букету. – Трудно предвидеть, на чем он остановится, и кто знает, как и чем он будет погашен!…

Сердитый Каспий представился за Апшеронским полуостровом в умиротворенном и приятном настроении. Волны поспешали уже навстречу пароходу только ради одного приветствия и ласково расступались, чтобы открыть ему дорогу к дальнему югу. В согласии с ними было и розовое облачко, одиноко плывшее по небу с севера дальнего в сторону южную. Даже и темные, выглянувшие на Ленкоранском прибрежье леса и те очутились в заговоре с картиной общего far niente природы.

В эту жизнерадостную гармонию вошли также Можайский и миссис Холлидей. Теперь вблизи их было так отрадно и светло, а впереди? Что ожидало их впереди? Впереди спускалась ночь, и никакой испытующий взгляд не мог бы проникнуть сквозь ее темную завесу.

Оставив борт парохода, они нашли укромный уголок, чтобы провести прощальный час, перед тем как разойтись в разные стороны. Ранним утром миссис Холлидей предстояло сойти в заливе Энзели на персидский берег.

Пароход шел хорошей повадкой – уверенно и степенно, поэтому на его палубе царило полное спокойствие. При окружавшей тишине беседа их шла обрывками, порой без окончания, порой без вступления…

– Почему бы вам не изменить свой маршрут?

– С какой целью?

– На родине у вас все привязанности – отец, друзья, а может быть, и счастье…

– Вот счастья-то я и не предвижу. Предположим, что я изменю маршрут… и вы тоже… а что же далее? Так называемая чистая дружба между нами невозможна, да и во имя одной дружбы маршрутов не меняют.

– О, я не стану и лгать перед вами! На одну дружбу я не согласен.

И как бы в доказательство своего несогласия на одну дружбу он страстно прильнул к руке молодой женщины.

– Поэтому и не будем менять наши маршруты. За мной, однако, есть долг, я не ответила на ваш вопрос, счастлива ли я. Нет, я несчастлива. Только выйдя замуж, я поняла всю силу розни, не политической или племенной, а душевной между расами славянской и англосаксонской. Что делать, сочтите меня недостаточно культурной женщиной, а я люблю славянскую изнеженность души. Вы спросите, как же я покорствую перед силой такого твердого ума и сухого сердца, как у мистера Холлидея? Я не хочу винить этого человека. Он увлекся мною, не подозревая, что ланцет и микстуры не истребили во мне потребности взглядывать по временам на небо и передавать ему скрытые движения души. Да, русская женщина, я говорю об истинно интеллигентной женщине, находится в конце девятнадцатого века в переходной формации. Мощная сила для нее недоступна, а оставаться в скорлупе улиточного студня она не согласна. Сознаюсь, трудно предвидеть, какой тип выработается из нее, но ее природа богата всеми элементами, чтобы сочетать в одно хорошее целое: мать, деятеля и жену. Я открыла вам всю глубину своей души, а остальное вы поймете и узнаете из моего дневника.

Можайский и Ирина продолжали внимательно смотреть за борт парохода, тогда как мрак ночи не позволял уже различать не только волну от волны, но и воду от судна.

Разумеется, только благодаря этому непроглядному мраку Можайский нарушил священные права собственности: своевольно выбившуюся прядку волос Ирины он покрыл поцелуями…

– Пора расстаться, – прошептала Ирина, останавливая дальнейшие посягательства его на права собственности. – Завтра утром на рейде меня встретит Холлидей, и я просила бы вас… не показываться… не подавать повода к неосновательному предположению. Проводите меня в каюту.