Владимир Череванский - Любовь под боевым огнем

– Поверьте, Красный Крест сделает свое дело не хуже вашего военного госпиталя, – успокаивал его уполномоченный Красного Креста.

– И все-таки его следует подчинить мне как отрядному врачу.

– Этого не будет. Я пожертвовал десять тысяч рублей на закаспийский отдел Красного Креста вовсе не для того, чтобы вы распоряжались моими средствами.

– Ах, вы – господин Баляшев! Очень рад познакомиться!

Пароходный буфет был хорошо снабжен винами всех цветов и градусов, и в садке повара плавала еще не одна стерлядка, но неумолимый капитан заявил, что через полчаса он снимается с якоря. Угроза эта заставила все общество перебраться на туркменские лодки и отправиться на берег, в противный Чекишляр, где армянин Иованес, повысившийся из духанщиков в звание ресторатора, деспотически начинял офицерские животы вечно фаршированными помидорами.

От столичного комфорта Можайскому пришлось перейти к лишением бивака, расположенного на пустынном берегу неприветливого моря. Его войлочная кибитка была изукрашена, по примеру всех остальных, просветами и прорехами, допускавшими свободное общение с внешним миром, чем охотно пользовались мириады чекишлярских мух. В первое время он с трудом шагал по россыпи из мелких раковин, на которой стоял чекишлярский лагерь, но и это неудобство было из терпимых. Даже ящик из-под лимонада, заменявший рабочий столик, вызвал в нем скорее вопросительное недоумение, нежели чувство горечи или сожаление о некоторых непривычных стеснениях.

В Чекишляре ему предстояло сказать напутственное слово подчиненным.

– При всем моем нерасположении к поучительным словоизлиянием я должен очертить перед вами пределы наших обязанностей, – говорит он перед собравшимся к нему сонмом мрачных физиономий. – Обязанности правительственного контролера, особенно в военное время, священны. На нас командующий будет смотреть как на своих ближайших и верных помощников. Увидев соломинку в хлебном мякише, мы не сочтем ее за червяка неимоверной длины, а зато и картонную подметку не сочтем за гамбургский товар. Правды прошу у вас, только правды.

Можайский произвел на своих подчиненных приятное впечатление.

– Из вашей телеграммы, полученной в Баку, я вижу, что здешние дела не особенно красивы? – спросил он чекишлярского Зубатикова. – Поговорим о них.

– О сене прикажете или о спирте?

– Начнем с сена.

– Сено идет сюда из-за моря и обходится казне дороже рубля за пуд. Однако вы увидите не сено, а вороха черных хрупких волокон с сильным запахом и вкусом морской соли. Подрядчик ставит водоросли вместо сена, но я ничего не могу сделать со здешней властью. Вы сами увидите, что у нас за человек бранный воевода!

– Акт составили? – спросил Можайский.

– Повременил до вашего прибытия. Вот тоже насчет спирта. Спирт у меня в большом подозрении. По отчетам он исчезает в испарениях, а в действительности весь Чекишляр спился на казенной водке. Я опять к бранному воеводе, а он в ответ: «Это остаточки от непьющих солдатиков и вообще». И прибавил: «Не советую придираться, а то, если узнает Михаил Дмитриевич!..»

– А как у вас поставлено верблюжье дело?

– Поставлено очень нехорошо. Всю степь избегали и набрали только полторы тысячи голов. Теперь у нас свирепствует азартная на верблюдов игра, которую ведет интендантский полковник Щ. По его совету, право, я не сплетничаю, иомуды угнали свои стада за Атрек, чтобы потом заломить чудовищную цену, и если мы не откроем вовремя всю верблюжью махинацию, то казну оберут как липку.

К концу беседы Можайский почувствовал в голове дурно приготовленный винегрет из верблюжьих голов, сена с глауберовой солью и испарившегося спирта.

– Это ничего, – успокаивал его доктор Щербак. – Все мы здесь одуреваем между двенадцатью и четырьмя часами, а кто послабее, тот доходит до помрачения. Зато к вечеру, когда повеет йодистой атмосферой, мы свежеем и работаем без устали.

Вечером Можайский предпринял официальные визиты. Балансируя по взрыхленному песку, он направился к юламейке наиболее знатного вида. Отсюда еще издали слышались приказания, приправленные гарниром из «дурака», «сволочи» и разных пряностей.

«Это-то и есть бранный воевода, – сообразил он, увидев перед собой коренастого бойца с усами Мазепы. – Вот человек, которому следовало бы командовать арестантскими ротами».

– Очень рад прибытию вашего превосходительства, очень рад! – восклицал бранный воевода на весь бивак. – Контроль, могу сказать, для меня душа и сила… Но ваш здешний контролер Зубатиков, которому незнакомы условия войны, невозможный человек, невозможный, невозможный! Подрядчиков разогнать нетрудно-с, но помните, что статьи законов не упряжные лошади и что бумажными параграфами нельзя наполнить солдатскую утробу. Полегче, господа, полегче, полегче! Разумеется, вы, статские праведники, сроднились с крючочками и никак не можете расстаться со своими юриспруденциями…

– А признайтесь, полковник, вы недолюбливаете эти самые юриспруденции? – спросил Можайский. – Впрочем, и действительно, что в них хорошего. Возьмем хотя бы главу о попустительстве… например, при поставке сена…

Бранный воевода при этом замечании завил в колечки свой неимоверно длинный ус и неожиданно быстро впал в тон невинной голубицы.

– Поверьте, никто в отряде не восхищается вашим контролем сердечнее меня. На мой взгляд, он, можно сказать, бальзам против хищений, которыми сопровождаются все войны, но, ваше превосходительство, послушайте меня, старого хорунжего…

«Даже в хорунжего себя разжаловал, – подумал Можайский. – Тип из редких».

– Что за беда, если где и стащат, лишь бы солдат был сыт и одет. По дружбе говорю, не огорчайте Михаила Дмитриевича. Мы должны беречь его, а что он скажет…

– Что он скажет, то мы узнаем завтра после его приезда, – сухо прервал Можайский, – а теперь имею честь кланяться.

– Прошу вас к себе на кашу.

– Благодарю, мне каша вредна.

После свидания с бранным воеводой Можайский потерял всякую охоту к дальнейшим визитам и, отложив их до другого времени, выбрался на берег моря. Миновав лагерную стоянку и ближние барханы, он остановился, когда уже огни Чекишляра совершенно исчезли из вида и море подернулось фосфористым блеском.

Одному человеку скучно у этого негостеприимного берега, поэтому Можайский пригласил к себе скрывшийся где-то там, далеко, за морем, образ молодой женщины… прошептавшей так мило, так очаровательно: «До лучших дней!» Ирина явилась – и пошла с ним рука об руку. Чувствуя возле себя ее веяние, Можайский переживал вновь вчерашний дивный, проведенный на пароходе вечер со всеми его неуловимыми для глаз душевными тонкостями…