Владимир Череванский - Любовь под боевым огнем

– Разумеется, ко времени вторжения в Теке я вызову тебя оттуда, – поспешил его успокоить Михаил Дмитриевич, – взгляни вокруг, кто у меня из интендантской силы?

– Я исполню приказание вашего превосходительства.

– Что делать, не сердись, мой дорогой. Теперь о перевозке. В нашем походе верблюд есть залог успеха. Дайте мне услышать рев каравана из двадцати тысяч голов, и я откажусь навсегда от оперы, хотя бы в ней участвовали самые божественные соловьи. Верблюд есть вещь, а прочее все гиль… но где я найду… Да! – вспомнил Михаил Дмитриевич, постукивая в переборку каюты. – Капитан Баранок, где вы там пропадаете?

Баранок появился.

– Готово ли предписание о заготовке?

Баранок молча подал бумагу к подписи и молча, взяв подписанную, ушел в свою каюту.

– Мангышлак даст мне четыре тысячи, туркмены, если Щ. не сплутует, шесть тысяч, но этого мало! Пытался я добыть из Туркестана…

– О туркестанских верблюдах я имею верные сведения, – заметил Борис Сергеевич.

– Родной мой, что же вы молчите?

Командующий хитрил. Туркестанский верблюд был необыкновенно близок его боевому сердцу, и он следил за туркестанской поставкою как за излюбленным делом.

– Хотя Извергов рыщет всюду, где слышится рев верблюда, но вы получите из-за Амударьи не более четырех тысяч голов. Прошлой зимой погибло их в одном Казалинском уезде до тридцати тысяч. Кроме того, Извергов потерял у кочевников и последние остатки доверия, теперь ему отпускают верблюдов только для циркуляции у берегов Каспия.

– И то для перевозки купеческой клади?

– Именно.

– Но разве глупому верблюду не одинаково тяжело везти шестнадцать пудов клади – купеческой или военной?

– Далеко не одинаково.

– Да, разумеется, есть разница в присмотре за ним, в срочности и в умении обходиться с его ноздрями. Но не все ли равно ему тащить эту тяжесть в Хиву или в Теке?

– Вы поведете их в Теке?

– Непременно.

– Обманом?

– Нет, военной хитростью, а это не одно и то же. Пусть Извергов добывает их каким он хочет способом – грабежом, кражей, обманом…

– Но, Михаил Дмитриевич, что же скажет общественное мнение?

– Никто так хорошо не понимает фигуру умолчания, как общественное мнение! К тому же, повторяю, пусть Извергов грабит, где и кого хочет… но когда дело дойдет до расплаты с населением, вы, Борис Сергеевич, должны заставить его расплатиться с непривычной ему честностью.

– Теперь мне понятно, почему вы запретили корреспонденции из отряда…

– Не совсем так. Видите ли, петербургское злоязычие утверждает, что под моей фамилией скрывается один только мираж, созданный услужливым корреспондентом, и что на Зеленые горы мог бы взойти любой фемистоклюс из-под арки Главного штаба. Поэтому мне приказали: корреспондентам при отряде не быть.

– И тем не менее корреспонденции все-таки будут появляться, по крайней мере в иностранных газетах. Скажу более, здесь где-то около вас увивается корреспондент бомбейской «Таймс». В последних номерах этой шестой державы есть уже вести из-за Каспия. Вы помните О’Донована?

– О, мы большие друзья. Ему полагалась во время восточной войны ежедневная фляжка коньяка за мой счет.

– Судя по некоторым газетным известиям, он отправился в Персию с намерением поселиться на нашем берегу.

– Несмотря на мое запрещение?

Михаил Дмитриевич постучал в переборку.

– Капитан Баранок! Отдать секретный приказ комендантам, чтобы они следили за появлением иностранных корреспондентов и особенно за О’Донованом. Если последний вздумает поселиться в Чекишляре, то пусть бранный воевода… примет его под свое доброе попечение.

Пароход подбирался уже к красноводскому рейду, когда Михаил Дмитриевич прервал занятия и вышел из салона на свежий воздух. Граф Беркутов немедленно прислал ему стакан шампанского.

– При виде этого душевного человека я каждый раз вспоминаю княжну Гурьеву. Где она? – поинтересовался Михаил Дмитриевич. – Мне кто-то говорил, что она бросила мужа и отправилась в Швейцарию переучивать медицину.

– Напротив, она живет в Тегеране с мужем.

– С этою английской миногой? Удивительное извращение вкуса! Можно ли было променять графа Беркутова на такую ничтожность, как Холлидей!

– Но разве граф просил ее руки?

– Просил, и она отказала. Отказ так на него подействовал, что он ищет смерти, и это в наш-то прозаический век! Чуть не силой он вырвал у меня согласие назначить его в штурмовую колонну, а при штурме между смертью и колонной нет расстояния!

При этом неожиданном открытии Можайский невольно остановил на графе долгий и проницательный взгляд. Да, изящный аристократ, наделенный лучшими душевными свойствами русской натуры, не шел ни в какое сравнение с мистером Холлидеем.

Можайский дал себе слово обратиться к дневнику Ирины только в минуту сильной радости или, наоборот, в минуту тяжелой душевной муки.

Какая же из этих минут настала?

«Какое тяжелое открытие, решившее притом судьбу всей моей жизни!»

Так начиналась страница дневника, на которой Борис Сергеевич встретил фамилию графа Беркутова.

«Он объяснился в любви ко мне, что, впрочем, не было тайной для моего сердца. Помню – я видела это во сне, – будто он упал с лошади и разбился, после чего я путала целую неделю рецепты хуже всякой фельдшерицы. По общему отзыву граф правдив, великодушен, скромен и беспредельно добр. Если же подумать, что человек есть только несовершенство всех совершенств, то он – к чему мне хитрить в своем дневнике? – вполне подходит к моему идеалу.

Я открылась отцу, который с восторгом принял предложение графа, но моя мать восстала против этого брака с непонятным упорством. Положим, я никогда не имела в ее сердце теплого уголка, но, казалось бы, ей нет повода противиться моему счастью.

– Ты не будешь за графом Беркутовым! – решила она своим обычным властным тоном.

– В таком случае она обойдется без твоего позволения! – попробовал отец, заступаясь за меня, сломить ее волю.

Вышла неожиданная сцена. Мать, признававшая обмороки за душевную дряблость, упала как подкошенная. Хорошо, что я была неподалеку.

Прошла неделя. Мать выздоровела, но о происшедшей сцене не обмолвилась ни одним словом. Граф просил ответа.

Тогда отец принял решимость предъявить матери ультиматум, и – о боже! – зачем я не пожертвовала своим счастьем, зачем я не остановила отца? У ног твоих, отец, у ног прошу прощения!

В настоящее время лорд Редсток, фарисей во вретищах бедного Лазаря, владеет умами известной части нашего общества. “Он вдохновен!”, “Ему дано свыше!”, “Горе тому, кто не верит в его посредничество между небом и землею!” И вот мать отправилась на религиозный сеанс апостола Гагаринской набережной. Сегодня он был, говорят, велик в своем экстазе. Он потрясал сердца и из глубины их извлекал и угрызения, и признание. Именно после такой проповеди отец предложил матери категорический вопрос: “Почему граф Беркутов не может быть мужем Ирины?” – “Почему? Вы, несчастный, хотите знать почему? Потому, что отец графа Беркутова – отец моей Марфы. Пора мне в этом признаться. Вы не в состоянии казнить меня, таковы ваши убеждения, и поэтому я, – мать опустилась перед отцом на колени, – прошу вашего, князь, согласия на поступление в монастырь. Мне уже обещали обойти все формальности”.