Владимир Череванский - Любовь под боевым огнем

Зубатиков не успел вымолвить ни одного слова, как кавалькада была уже далеко.

– Ваше превосходительство, он принял меня за кого-то другого, – объяснял дорогой Зубатиков Можайскому. – Я не имею понятия о комиссии, приводившей в известность его трофеи, а что касается неприятельских денежных ящиков, то они также…

– То они также плод его богатого воображения, что, однако, придает вам особую аттестацию. Понимаете?

Кавалькада миновала лагерь, пристань, слободку.

– Ваше превосходительство, Борис Сергеевич! – кричал издали командующий. – Я хочу обревизовать Каспийское море. Пусть пришлют ко мне подрядчика, который доставляет такое прекрасное сено.

Буря приближалась. Михаил Дмитриевич перестал ласкать свои изящные бакенбарды, картавил меньше обыкновенного и штамповал каждое слово с отчетливостью монетного станка.

«Будет разноска!» – решил штаб, едва поспевая за Шейново.

Предвестники оправдались.

Побывав на месте производства ленкоранского сена, командующий поручил бранному воеводе отправить Тер-Варианца на пароход и указать ему путь на запад. За подрядчиком последовал – и также с полевым жандармом – интендантский чин, торговавший остаточками от непьющих солдатиков, и мелкота – агенты, у которых нашлась добрая сотня четвертей крупяных соринок.

Пароход снялся и повернул к Баку.

– Строгонько действует Михаил Дмитриевич, – говорил Можайскому бранный воевода после отправки на пароход своих приятелей. – Строгонько, но справедливо! Помилуйте, да если б я знал, что они воры, да я бы их!…

Для корреспондента сегодняшняя буря была находкой, но корреспонденции из отряда разрешались туго. Один доктор Щербак пользовался этим дорогим правом. После бури и разноски он явился пощупать пульс Михаила Дмитриевича и выпросить у него разрешение на посылку корреспонденции.

– Ваше превосходительство, – доказывал он генералу, – в английских газетах бог знает что плетут про экспедицию и про вас лично… и неужели мы будем отмалчиваться перед их клеветой?

– Ни одной строчки, ни одной, понимаете?

Тон командующего не допускал возражений.

– Но ваш просвещенный ум…

– И моя власть посадить вас, милый доктор, на гауптвахту? Я не прибегаю к этой мере потому только, что вы состоите представителем Красного Креста, на который я рассчитываю как на великую подмогу. Всякую пилюлю, какую вы мне пропишите, я проглочу, но решительно запрещаю вам посылать корреспонденции из отряда. Капитан Баранок, где вы пропадаете?

Капитан и его портфели были налицо.

– Прикажите «Чекишляру» развести, пары – и в дорогу. Мне утром нужно быть в Красноводске.

«Коробка с сардинками» – кличка, приданная «Чекишляру» дурно воспитанным капитаном купеческой флотилии, – гордо держала путь на север. Гордость ее опиралась, впрочем, не на индикаторные силы, а на флаг командующего отрядом закаспийских войск. Вслед за оставлением рейда пассажиры «Чекишляра» разделились на половины – беззаботную и деловую. Первая, из адъютантов с графом Беркутовым, поместилась на палубе; деловая же заняла салон и притом с предосторожностями, указывавшими на серьезность предстоявшей работы.

В салоне открылось под председательством командующего совещание о ходе хозяйственной стороны экспедиции. Интенданта в совещании не было, да его не было и потом, по окончании всей войны. Обязанности его исполнялись совсем неподходящими людьми, даже одно время майором из иноверцев, едва-едва разбиравшим русскую грамоту.

Кроме Можайского в совещании находился начальник штаба полковник Гр-ков. Нелегко было разобраться в определении душевного строя этого человека. Его пытливые зрачки менее всего выражали любовь к ближнему. Порывы его сердца отличались сухостью. Никогда и никто не предполагал в нем и признаков инициативы, а между тем из-под его пера вышли впоследствии многие тома богатых исследований по этнографии Средней Азии. За наружной сухостью его скрывались чуть не гражданские слезы, так что ходячее мнение о лице как о зеркале души не имело к нему применения.

Командующий был с ним на «ты», но – опять раздвоение – мог расстаться с ним без сожаления хотя бы и накануне штурма.

– Николай Иванович, – обратился к нему Михаил Дмитриевич, – я намерен посвятить и Бориса Сергеевича во все планы и расчеты нашей экспедиции, при этом я не желаю играть с ним в авгуры. Вы знаете, господа, что теперешняя экспедиция есть не более как последствие прискорбнейшей из наших неудач в Средней Азии. В прошлом году наш отряд ретировался из Ахал-Теке с потерями в людях и оружии, а главное с громадным уроном боевой силы. Господа, которым была доверена экспедиция, забыли классическое выражение, по которому «время войны есть сумерки богов», а во время сумерек нужно пробираться в незнакомом месте с опаской. Из этого триумвирата один считал Ахал-Теке за Унтер-дер-Линден, другой – за прогулку по Ривьере, а третий – за золотые россыпи.

Последовала минута раздумья.

– И вот, – продолжал Михаил Дмитриевич, – на нашу долю выпала честь поправить прошлогоднюю неудачу. Тебе, Николай Иванович, известно, что Азия дает цену нашим военным ошибкам более дорогую, нежели нашим победам, поэтому всякую неудачу в Азии мы должны немедленно смывать хотя бы ценой крови. Азиата нужно бить по воображению. Раз мы допустим его воображению разнуздаться на наш счет, нам придется посылать в Азию не полки, а корпуса и армии… На поправку закаспийской авантюры приглашали многих, но по сметам этих избранников выходила надобность в трех годах времени и в тридцати миллионах капитала. Вспомнили тогда обо мне, и хотя я не в фаворе…

– Вы не в фаворе? – невольно воскликнул Можайский. – Вы не в фаворе после Шейново и Ловчи?

– Дорогой мой, вы наивны! Так вот, когда вспомнили обо мне, я выпросил полтора года времени и пятнадцать миллионов. Насколько я успел осветить для себя Туркмению, вся трудность экспедиции будет заключаться в транспортной силе и в продовольствии. Теперь, Николай Иванович, выслушай мои соображения насчет продовольствия. Мне не хотелось прибегать к любезностям Персии, но, признаюсь, верблюды не даются мне в руки, поэтому приходится перестроить весь продовольственный базис отряда. С берега я двину все, что возможно, но пока в Дуз-Олуме и Бами не будет пятисот тысяч пудов, я не решусь подписать приказ об отряде вторжения. Как ты думаешь, за приличный бакшиш персидские ильхани помогут нам заготовить хлеб и фураж в Хорасане?

– Ильхани очень любят маленькие подарки…

– Прекрасно, не устроишь ли ты заготовку в Персии?

Гр-ков не рассчитывал на подобное предложение; он не готовился к роли интенданта. По тому же положению, какое он занимал в отряде, командировка в Персию за покупкой хлеба и фуража равнялась чуть не удалению от лавров и генеральского чина.