Владимир Череванский - Любовь под боевым огнем

– О душеньки! О джаным!

– «В своем белом дворце я содержал красивых бачей, невольниц и жен. Успехи обольстили меня и отвратили от добрых дел. Наконец я забыл, что нужно делать в пятницу! – признался Худояр-хан. – Во всем мире не было человека богаче меня. Три раза я всходил на престол и три раза лишался его. Теперь я обратился в ничтожную щепку!»

– Да, слабость господствовала в его сердце, – заметили наиболее набожные из слушателей.

– «Долго народ был мною доволен. Я провел большой арык Урус-Нагр. Воды было у меня много и я оживлял мертвую землю! – хвалился Худояр-хан. – Никакого недостатка не было в моей чаше. Я надменно ходил на земле, полагая, что в моей власти разрубить ее на две части и что я могу сровнять горы, как горсть песка. Так я пошатнул здание веры, и оно пошло на ветер. После того все мои деяния сделались тщетными, я сделался ничтожнее мухи. Пери и черные привратники все отошли от меня прочь. Я лишился приятных разговоров. Теперь я плачу о том, что век мой прошел безвозвратно! О мои дети! – воззвал певец, ударяя по струнам всей пятерней. – О мои очаровательницы, дайте мне по сто пощечин каждая, и они будут наказанием за то, что я не сумел сберечь цветник своего рая!»

Певец закончил.

Зачерствелые в тяжелых трудах и лишениях сердца дрогнули и наградили страдания Худояра сочувственными восклицаниями:

– Да, кто много ходит, тот заблуждается!

– Кто много говорит, тот согрешает!

– Когда в руке есть золото, то ему нет настоящей цены!

За эту теплоту чувств Худояр-хан мог бы многое простить сынам Туркмении, которые, как говорят злые языки, не совсем были перед ним правы. Лишившись в третий раз кокандского престола, Худояр избрал Оренбург своей резиденцией. Не найдя, однако, здесь ни власти, ни очаровательниц, он вспомнил, что английская Индия охотно принимает беглецов из русской Азии. Бежать было легко, и он бежал через Мангышлак и Туркмению. Далее следы его исчезли, а с ними исчезли и его переметные саквы, плотно набитые деньгами, припасенными еще в Фергане.

Прослушав былину, вызывавшую на размышления о мирской суете, круг слушателей решил наградить певца достойным его образом. Нельзя же было ограничиться в этом редком случае тремя чашками бузы! Здесь кстати выискался бедняк, заявивший готовность продать своего перепела за два абаза. Правда, два абаза деньги немалые, но народ знал, на что он жертвует, и перепел был торжественно вручен певцу с пожеланием, чтобы клюв и когти бойца были крепче стали и острее иголок. Приняв этот знак народного внимания, певец забросил бандуру за плечо и отправился пытать счастья в одну из юламеек.

Не успели улечься вызванные певцом впечатления, как его место на майдане занял сказочник, которого вся степь признавала волшебным повествователем.

– В очень древние времена, – так всегда начинал почтенный Бердыкул свои вдохновенные сказания, – жил на земле Полван-ата, богатырь необыкновенного роста, Все его богатство, впрочем, заключалось в кольце, полученном в наследство от отца и обладавшем чудесной силой. После смерти отца Полван-ата так много плакал, что из его слез образовалась река, которая и подступила к ханскому дворцу и даже подмочила ханские туфли. Тогда хан призвал его к себе для разных разговоров; они произошли в присутствии прекраснейшей из дочерей рая – Фатимы. Будучи, однако, цветком по красоте и соловьем по голосу, она обладала душой, покрытой иглами дикобраза. Весь мир казался ей ничтожнее чашки, в которой она мыла свои руки. При такой гордости Фатима все-таки влюбилась в Полван-ата, но согласилась выйти за него замуж не ранее, как он достанет кольцо с руки страшного пещерного чудовища, похожего днем на человека, а ночью на крылатую лошадь. Фатима, как девушка злая и гордая, могла отдаться только герою над героями.

– Пророк гнушается гордыни, – заметил внушительно один из немногих благочестивых слушателей.

Бердыкул воспользовался этим перерывом и потребовал за общественный счет чашку бузы.

– В поисках за кольцом Полван-ата пришел в пещеру, где находилась тысяча спящих чудовищ. Старший между ними при каждом дыхании своем втягивал и выбрасывал обратно по сто богатырей. На мизинце его блестел перстень…

– Страшное дело – снять перстень с руки такого великана! – заметила чья-то робкая душа.

Воспользовавшись новым перерывом, Бердыкул потребовал себе еще чашку бузы.

– У великана была дочь, страдавшая водяной болезнью. Чтобы умилостивить его, Полван-ата взялся выпустить из его дочери всю воду. И выпустил! Воды было достаточно, чтобы привести в движение мельницы всего ханства.

Бердыкул повторялся. Теперешняя сказка его не отличалась ни хитросплетением, ни свежестью вымысла, а между тем его прилежание к бузе превосходило всякую меру. Наградив его тремя полоскательными чашками, кружок слушателей удалился из простого опасения, чтобы сказка не продлилась до следующего урожая проса,

К тому же на майдане полились чарующие звуки балалайки. Балалайку создала азиатская степь. Извлекать из нее звуки, окрыляющие человека, может только истинный степняк; она одинаково чутка и к горю, и к радости. Только звуки радости родились не в степи, а где-то за Уралом, откуда, переходя от ямщика к ямщику, они разлились по степи через вожаков и караван-баши. Этим путем разошлись по степи «Барыня» и «Камаринская».

Многие оставили не только сказку Бердыкула, но и перепелиный бой, чтобы только послушать плясовую. К сожалению, танцы считаются в глазах мусульманина позорным делом, хотя… в Бухаре даже строгие ишаны ходят тайком смотреть, как танцуют красивые мальчики в женских рубашках.

Однако и здесь нашелся решительный человек. Пренебрегая предрассудками, он выскочил из юламейки на майдан с очевидным намерением пуститься в пляску.

– Урус! – послышался сдержанный шепот.

– Урус! – пронеслось по становищу.

По мере увлечения решительного человека майдан переходил от насмешек к подзадориванию, хотя при ускоренном темпе балалайки даже каменные горы могли встряхнуть свои хребты. Наконец увлекшийся танцор принялся сбрасывать с себя лишнюю одежду и перешел к одному белью, а вместо камаринской принялся выделывать какую-то путаницу, похожую на английскую джигу.

– Кто здесь нарушает общественную тишину и спокойствие? – раздался неожиданно за плечами увлекшихся зрителей трубный голос бранного воеводы. – Подать сюда безобразника!

– Урус, урус! – загалдела как бы в свое оправдание, толпа. – Урус танцует, а мы смотрим.

– Ах вы, собачьи дети, так это по-вашему урус?! Разве урус пляшет голым? Это инглези. Инглези бесстыдники, они всегда пляшут голые. Взять его!

И действительно, пора было взять инглези, так как он, совершенно обессиленный, лежал уже на песке бесчувственным пластом.