Владимир Череванский - Любовь под боевым огнем

– Англичанка – и говорит по-русски, да это прелесть! – воскликнул капитан, выбегая из салона.

Каюта миссис была неподалеку.

– Извините, это не я беспокою вас, а мои пароходные дети, – оправдывался он, постучавшись в дверь каюты. – Аптека у меня хорошая, а врач остался на берегу, не поможете ли?..

– Конечно, с большим удовольствием, – послышался ответ из каюты.

– Но как вам быть без помощника?

– Попросите господин Можайского.

Капитан вновь появился в салоне.

– Ваше превосходительство, – взмолился он перед Борисом Сергеевичем, – без вашей помощи обойтись невозможно. Не за себя прошу – за деток, они ревут пуще морской бури, а которые послабее, те уже позеленели точно перед смертным часом.

Можайский не заставил себя упрашивать. Он проводил женщину-врача в аптечную каюту, а капитан отправился к пассажирам подбодрить их предложением медицинской помощи. В аптеке едва можно было повернуться. Окинув испытующим взглядом всю систему расположения лекарств, женщина-врач обратилась к своему помощнику с наказом:

– Извольте вносить сюда детей, но если вы брезгливы…

– Нет, право, нет! – возразил Можайский, забывая, что фемистоклюсы никогда не веселили его взор.

– Прикажите подать сюда теплой воды. После каждого ребенка окунайте руки в этот раствор и не мешкайте.

Когда объявление о медицинской помощи достигло пострадавших от морской болезни, то первым пациентом появился у дверей амбулатории верзила-персиянин.

– Этого пациента я не могу ввести к вам, – объявил Можайский. – Он здесь не поместится. Представьте себе переносчика тяжестей, на спине которого может поместиться концертный рояль. У него на ноге стерты три пальца, так что противно смотреть.

– А если противно, так возвратитесь на бархатный диван к сигаре и газете, но прежде скажите этому страшному человеку, чтобы он выставил сюда свою раненую ногу.

Можайскому не было времени ни возражать, ни оправдываться; разумеется, он не возвратился на бархатный диван и уступил свое место верзиле с его истерзанной ногою.

– Без хирургической операции не обойдется, – объявила миссис Холлидей с чувством сожаления. – В первом попутном городе его нужно сдать в больницу, но если не наложить теперь же антисептическую повязку, то у него образуется гангрена. Обмойте его рану, а я тем временем приготовлю повязку.

Можайский не готовился в фельдшера, и все-таки ни один чернорабочий не имел такого усердного, как он, брата милосердия. Докторша поблагодарила своего помощника ласковой улыбкой. Верзилу заменил русский священник в бедной рясе и порыжелой шляпе.

– Девочку мою лихорадка треплет… если что возможно…

– Вы где помещаетесь, батюшка? – спросила миссис Холлидей.

– По нашим недостаткам, на палубе.

– Борис Сергеевич, возьмите ребенка на руки и отнесите в мою каюту. Пусть горничная уложит его на диван и не отходить, пока я не приду. Батюшка, у вашей дочки действительно лихорадка, и на палубе в такую непогоду ей будет дурно. Пусть она побудет в моей каюте, доверяете?

– Сказывают, что вы иноверка, но, может быть, вы примете благословение от православного священника?

– С удовольствием и благодарностью.

После батюшки заглянула молодка:

– Мому мужу от запоя не дадите ли чаво?

– Не место, матушка, и не время, – строго заметила докторша. – Вези его на берег и лечи. Но почему не несут детей? Борис Сергеевич, обойдите пароход.

Скоро амбулатория не могла пожаловаться на недостаток практики. При бессилии, однако, медицинской помощи против морской болезни докторша предпочла собрать в свою каюту всех плакс и ревунов кавказского прибрежья и вместо аптечного зелья предложила им поднос со сластями.

– Борис Сергеевич, я очень устала, – объявила она наконец, – но прежде чем появится у меня тошнота, отведите меня в каюту. Об одном прошу вас, при первом же приступе морской болезни оставьте меня.

– Вы лишаете меня возможности служить вам?

– Да, но из побуждения, которое граничит с кокетством. Морская болезнь уродует человека, а мне хотелось бы, чтобы вы… именно вы…

Но барометр уже поднимался.

– Господа, я предсказываю, что ваши подвиги милосердия увенчаются достойной вас наградой, – пообещал Тавасшерн, заглянув в амбулаторию.

– А именно, капитан?

– Переходом от шторма – поймите, мы шторм выдержали! – к приятному зефиру, от каспийской сутолоки к длинной и мягкой волне и, наконец, прекрасным обедом с осетрами и стерлядями.

Предсказание сбылось, обед вышел на славу.

– В честь добросердечной женщины, к какой бы нации она ни принадлежала! – провозгласил тост милый капитан. – По влечению же сердца и по просьбе команды прошу позволения поцеловать руку, которая не отказалась перевязать тяжелую рану моего матроса.

Капитан не встретил отказа.

– За ваше здоровье, как за хорошего товарища во время морской бури, – проговорила вполголоса миссис Холлидей, протягивая свой бокал Можайскому. – Сегодня я убедилась, что истинная дружба отлично познается во время шторма.

– Я могу только отвечать пожеланием являться к вам на службу при каждом девятом вале на вашем жизненном пути, – выразил и свое пожелание Можайский.

– Обмен вашими любезностями подтверждает, что счастливо обойденная опасность располагает к возвышенным и нежным чувствам.

Таково было мнение капитана Тавасшерна. Его мнению готовы были верить и миссис Холлидей, и Можайский, предпочитавшие, однако, подтвердить свое согласие пожатием рук – не для всех заметным и потому более долгим и сердечным, нежели то предписывается застольными порядками.

На третьи сутки пароход скользил уже по слою нефти, следовательно, у берегов Апшерона. Путникам открылся Черный городок с его обычной картиной: сотнями высоких заводских труб, старательно коптивших небо и неустанно распространявших непроницаемую тучу дыма. Необычным казалось только появление на Балаханской площади колоссальных столбов пламени, наводивших ужас на каботажную флотилию.

Там на площади возле целого строя деревянных вышек, покрывающих колодцы с нефтью, клокотало в огне озеро, подожженное чьей-то неосторожной, а может быть, и преступной рукой. Озеро накопилось в последние дни из неожиданно брызнувшего фонтана. Его не могли закрыть никакими механическими запорами, и он продолжал выбрасывать в добычу огня тысячи пудов горючего материала. Только в Пенсильвании и возле Баку можно видеть изредка подобные грозные явления.

Пароход не успел причалить к пристани, как на нем появился контролер – второй экземпляр Зубатикова.

– Фруктовая кислота с большими примесями, как прикажете? – отрапортовал он Можайскому с места в карьер.