Владимир Череванский - Любовь под боевым огнем

– Неужели вы решаетесь предложить эту мерзость на продовольствие нашего отряда? Помилуйте, Кронид Пахомович, не то что желудок человека – ротный котел и тот запротестует против вашего компоста.

– Картофель действительно несколько тронулся…

– А цену-то вы взяли как за кондитерский товар?

Представитель интендантства все это время благоразумно молчал и даже удалился как бы по надобностям службы в совершенно пустой амбар. Прочие члены приемной комиссии, пришибленные жалобами, посланными в Тифлис, ободрились, так что битый неоднократно судьбой доктор Рымша и тот выступил гоголем.

– На хрен извольте взглянуть, – подсказал он Можайскому с несколько напускной решимостью.

– И на куколь, – подшепнул ветеринар.

– И на мясные консервы, – добавил громче всех полевой жандарм.

Можайский видел необходимость нанести решительный удар зарождавшемуся злу в самом начале экспедиции. День целый он провел в разного рода испытаниях припасов и грубыми приемами, и утонченными, и экспертизой, какую только можно было добыть в Астрахани.

– Господин Радункин, вам необходимо немедленно переменить все припасы, – объявил свое заключение Можайский, – иначе я телеграфирую командующему о необходимости отстранить вас от всякого участие в продовольствии отряда.

Просвещенный волгарь никак не ожидал подобного пассажа. С мольбой взирал он теперь на интендантского агента, который и не замедлил выступить с защитительным словом в пользу гнилого картофеля.

– Ваше превосходительство, такой строгостью вы лишите нас надежных подрядчиков, и отряд останется без продовольствия. Нельзя в хозяйственных делах обращаться с формальной неукоснительностью. Господин Радункин готов переменить, он улучшит и сдобрит…

– В какой же сорт вы запишете эту гниль?

– Где же здесь гниль?

– Сюда попало кое-что по недосмотру из второго сорта, – пояснял Радункин, – а гнили нет никакой. Но если вы так строги, то ради достоинства фирмы… я готов подвезти новый продукт.

– А хрен?

– Хрен точно что привял и как бы потерял свою природу. Выброшу – нечего делать! Убыток большой, но ради чести…

Покончив астраханские счеты, Можайский собрался в дальнейший путь; ему предстояло объехать весь восточный берег Каспия.

Переезд из Астрахани к морской пристани совершался тогда на небольших пароходах, щеголявших неопрятностью и отсутствием всякого комфорта. Дамам отводилась на них какая-то будочка, а остальной публике, и то которая почище, выставлялись захудалые диванчики.

– В капитанской будочке сидит таинственная незнакомка, – сообщил Узелков дяде, – она едет в Персию, англичанка. Задыхается под вуалью, но не поднимает ее, должно быть, из страха перед комарами.

– Когда ты успел узнать все это?

– А я сказал капитану – он из астраханских мещан, – что генерал требует назвать ему всех главных пассажиров.

– Ты злоупотребляешь подкладкой моего пальто.

– Тсс, слушай, дядя, слушай! Речь идет о тебе!

За стенками господских диванчиков расположилась на палубе артель, в которой шла оживленная беседа на тему сегодняшних событий в Астрахани.

– Посмотрел он, братцы, на картофель, – повествовал один из рабочих своим товарищам, – и кричит: «Позвать сюда подрядчика!» Пришло наше дитятко, да только без форсу. «Господин Радункин, – спрашивает, – вы ставите картофель? По-вашему это картофель?» – «Картофель, ваше превосходительство». – «А зачем он запах от себя пущает? Угодно вам скушать коклетку из такого картофеля?.. Эй, повар!» Наш-то взмолился и говорит: «Я по старой вере и картофель не употребляю».

– Хитер, бестия!

– Радункин, одно слово!

– Нет, ты насчет хрену, как он его хреном пронял!

– Позвать, говорит, подрядчика, что ставит хрен на царское войско. Опять же явился Радункин. «Рази это хрен?» – «Извольте, – говорит, – попробовать на скус». – «Ты еще грубить? В таком разе вот тебе три поганые корешка – уплетай!..» Ай, батюшки, – внезапно прервал себя рассказчик, – вон сидит, глазастый!

Артель воззрилась на Можайского с вопросом: «Как бы и нам чего от тебя не перепало за рассказ-то?» Но ей ничего не перепало, а все-таки она порешила перебраться на другую сторону парохода.

Узелкову ужасно хотелось расхохотаться. Ему особенно понравился приказ ревизора уплести три поганых корешка.

Вскоре, впрочем, он забыл и таинственную незнакомку в капитанской будочке, и интересный рассказ артели. Южная ночь манила его не то к дреме, не то к обычным мечтам молодых офицеров перед наступлением войны. Сначала он любовался неоглядной пеленой ярких звездочек, но скоро они приняли форму георгиевских крестиков и начали поминутно срываться с выси в темное пространство. Один из них угодил-таки ему на грудь и притом не просто повис, а был приколот женской рукой. Возле Георгия поместился Владимир с бантом, а там засияла вся грудь, и только глубокий сон прервал счастливые грезы поручика.

Можайский не мог так легко примириться с мириадами комаров. Охраняясь от этой силы, он решил укрыться в капитанской будке, служившей не только салоном для дам, случайно путешествовавших к Девяти футам, но и убогой читальней.

Незнакомка оставалась под вуалью. Можайскому показалось, что при виде его она вздрогнула и внутренне засуетилась. Библиотечного материала было немного: несколько номеров местного издания сельдяных королей да забытая пассажиром книжка о путешествии Васко да Гамы. Просмотрев в сельдяном органе цены на бешенку и улыбнувшись над размышлениями обывателя о том, что тузлуки способствуют процветанию Волги, Борис Сергеевич остановился на вуали незнакомки.

Ему казалось, что под этой легкой тканью идет сильная тревога. При всякой иной обстановке он счел бы нравственной дряблостью измерять глазами рост незнакомки, определять цвет ее волос, уловлять контур руки… а теперь точно ему подшептывало…

– Все равно вы заговорите со мной, это ясно, – прервала молчание незнакомка, приподнимая вуаль, – а играть с вами в прятки я не хочу…

– Вы, Ирина! – воскликнул он, порываясь на пожатие, а может, и на поцелуй ее руки. – Вы здесь! Но по какому случаю и куда вы едете? Здесь ведь конец света.

– Прежде всего сохраните мое инкогнито перед вашим молодым другом. Пусть я останусь в его глазах англичанкой, не понимающей по-русски.

– Хорошо, но, право, я не могу прийти в себя. Откуда вы и куда?

– Из Англии, куда я ездила по требованию мистера Холлидея представиться его родным, и направляюсь в Персию, куда он уехал с экстренным поручением в тамошнее посольство.

– Вы были в своей усадьбе?

– Нет, мне было тяжело ворошить прошедшее. Притом же, вероятно, и безмятежная тишина Гурьевки навевает впечатление могильного склепа.