Сулейман Рагимов - Орлица Кавказа

Когда братья пришли, то все трое молча сели вокруг разостланной скатерти. Молча ломали руками душистый чурек, отщипывали куски белого остро пахнущего овечьего сыра, рвали крепкими зубами вареную телятину. Ружья их лежали во время трапезы на коленях, кинжалы свисали с узорных, украшенных серебром поясов. Пили все трое из одной медной чаши студеную родниковою воду, также молча передавая ее по кругу. Не прекращая шумно ^жевать, Гачаг Наби размышлял о том, что час пробил. Он уже вконец изнурил себя колебаниями и поиском решения. Все, что можно — продумано и переговорено, дальше тянуть некуда. Пора действовать.

Битва не знает жалости. Кто окунулся в ее вихрь, тот уже решил свою судьбу. Ему предстоит или победить, или умереть. Третьего не дано. Убегая споткнешься. Повернешься к врагу спиной — получишь смертельный удар, от которого невозможно защититься… Хуже нет, чем оказаться поверженным и ждать, когда тяжелый сапог врага наступит тебе на шею, а его острый кинжал наполнит невыносимой болью одну за другой твои теперь уже пустые глазницы. Потом враг вырвет у тебя язык и последним ударом выпустит душу из уже обескровленного и опозоренного тела…

Нет уж. Сражаться надо до конца, не щадя ни себя, ни того, кто рядом. Дерись до последней капли крови! Тогда многие поколения будут помнить, что герой умер смертью храбреца, поверженного превосходящей силой. Это не смерть, это жизнь в памяти людей! А истинная смерть — если ты, смалодушничав, будешь обнимать сапоги врага, умоляя о пощаде.

Если ты готов умереть — значит, ты сумеешь выжить. Так говорила Гачагу Наби вся многовековая мудрость предков, так говорил ему и его собственный жизненный опыт. Итак — вперед!

Он встал на ноги — и все увидели его преображенным. Движения стали скупыми и ловкими, словно он и впрямь превратился в барса; глаза блистали.

Конечно, он предпочел бы сейчас ощутить на своем лице горячее дыхание настоящей битвы; конечно, он хотел бы обнять гибкую шею верного Бозата, прежде чем взлететь в седло… Ах, какой это конь! Это друг — верный, нежный и умный! И преданный до конца! К слову — никогда, ни в какой ситуации не бросал Гачаг Наби поводья, доверяя решения Бозату — мол, скачи, друг! Вывези меня куда сможешь! Нет, в самую тяжелую минуту Гачаг сам направлял полет оседланной им серой стрелы. Но — конь чутче ощущал опасность и не раз предостерегал бесстрашного седока, прядя беспокойно шелковым ухом или закидывал в беспокойстве маленькую гордую голову!

Конечно, когда Гачаг Наби посылал в галоп Бозата и появлялся неожиданно из-за угла на узкой горной тропе и в руке его плясало верное ружье, а серебряные галуны на плечах играли и посверкивали, когда зычный голос храбреца издавал воинственный крик, от которого и камни содрогались в ужасе, — конечно, тут никто не мог устоять…

Однако в этот раз ни Бозат, ни ружье, ни устрашающий вопль — ничто не могло помочь Ало-оглы в задуманном. И пора рассказать, что именно он затеял.

Гачаг Наби решил сам проникнуть в каземат.

Во-первых, необходимо было посчитаться с Татарыбеком, великаном-тюремщиком, подлость которого была еще более редкой и поразительной, чем гигантский рост и исполинская сила; заодно и фельдшера следовало припугнуть — ибо, как говорила молва народная, оба эти умельца — одного поля ягоды. У обоих руки в крови невинных жертв, а души — чернее пропасти у входа в ад. Если аллах позволит, следовало бы отправить этих палачей одного за другим вдогонку за тем, кого называли «оком государевым», чтобы они встретились на дороге в преисподню…

Пусть там, на этой давно их ждущей дороге, они припомнят всех тех, кого они лишили жизни, достояния и чести за долгие годы, пока наша терпеливая земля носила их на себе.

Во-вторых, необходимо встретиться с генерал-губернатором. Не в его, уставленных подарками от верноподданных, покоях, а под мрачными сводами тюрьмы, потому что здесь и разговор по-иному пойдет…

Гачагу Наби предстояло одеться в неприметную одежду стражника Карапета и стать неузнаваемым. Эта мерзкая казенная форма должна послужить ему как бы шапкой-невидимкой. Белая холщовая рубаха-гимнастерка навыпуск — самая важная часть этого дурацкого наряда. Потому что в рукаве ее всего удобнее спрятать любимый лезгинский клинок. О, этот кинжал многого стоит! Он не мечет громы и молнии, как верное ружье джигита, не пугает врага, как кривая шашка, высоко занесенная в не знающей пощады руке, но он настигает жертву точно и неотвратимо, так, что и вскрикнуть та не успеет, разве что испустить слабый стон, медленно сползая на пол по холодной каменной стене, после себя оставляя на ней широкую полосу дымящейся крови.

Самое печальное то, что Гачагу Наби предстояло на время расстаться со своей папахой. Если бы ему рассказали об этом раньше, Ало-оглы только улыбнулся, потому что такое — совершенно невозможно. Папаха — это честь мужчины. Рискуя жизнью, храбрый и любящий сын проберется в стан врагов, чтобы выкрасть папаху убитого вчера в перестрелке отца, и побежит назад, петляя под пулями, прикрывая добычу своим телом. Потому что, если не досталась врагу папаха главы рода — честь его спасена… Но в папахе Гачага как превратиться в тюремного сторожа? Нет, что делать — придется и этим пожертвовать…

Вперед, Гачаг Наби, вперед! Затяни свои любимые строки из самых дорогих тебе напевов. Хочешь — пой тихо, вполголоса, а еще лучше — звонко, как это делал Кёроглу, собираясь на подвиг!

Расступитесь и горы, и скалы, скорей! Соберитесь ночные шакалы, скорей! Твари гнусные, с жадным оскалом — скорей! Ханских прихвостней шлет вам к столу Кёроглу.

Необыкновенная, волнующая весть разнеслась вдруг по гёрусскому острогу. Никто, конечно, не знал точно, но все передавали из уст в уста, как вполне достоверное, что сам генерал-губернатор гянджинский собственной персоной намеревается посетить каземат.

Вот и поди, узнай, как рождаются и как расходятся слухи. Надо полагать, что единственный, кто знал достоверно, так это новый начальник тюрьмы Татарыбек, который никак не желал, чтобы известие сие стало общим достоянием. Тем не менее, об этом вскоре знали все, вплоть до узников, содержащихся в одиночках и карцерах, надежно, казалось бы, отделенных от всего окружающего мира толстыми стенами.

Естественно, что каждый толковал это неожиданное событие по-своему. Один говорил с уверенностью, что дело, мол, в том, что до батюшки-царя стали очень уж часто доходить жалобы о том, какие злодейства творятся в этом ужасном гёрусском каземате; другие убеждали его в том, что тюрьма здесь ни при чем, смотреть надо шире — царь узнал, что правосудие вообще покинуло этот некогда благословенный край, что судьи за солидную мзду осуждают правых и оправдывают виновных; что беки и ханы совсем с ума посходили и творят над своими подданными безнаказанно самые ужасные злодейства, призывая лжесвидетелей каждый раз, когда им только мизинцем погрозит закон, считающий себя беспристрастным.