Эмэ Бээкман - Чертоцвет. Старые дети [Романы]

Лет десять назад Алон пригнал в Петербург стадо в триста голов. Такого количества животных он ни раньше, ни позже в столицу не доставлял. С девяноста животных он получил деньги только за шкуры. Скотный лекарь заявил, что у коров солитер. Мясо у них точно крупой набито. Особенно отчетливо видны личинки на языке. Ерем принес один язык показать Алону. Алон не увидел на нем ничего подозрительного. Но животные были уже забиты. Кожу на них уже не натянешь, — мол, пошагали прочь отсюда. Алон подумал и решил: на этот раз он не попадется на удочку Еремовой компании. Пусть отдают туши, Алон со своими подручными продаст мясо, хоть подряд все дома в Петербурге обойдет, а продаст. Ерем лениво отпустил парочку отборных ругательств, а затем заявил, что городовой заберет Алона и отправит его в каталажку. Нельзя кормить людей яйцами солитера. Алон не поверил Ерему. Откуда у коров взяться этому солитеру? Ерем рассмеялся — он всегда смеялся последним — и посоветовал: при покупке скотины пусть Алон поинтересуется, ходят ли хозяева на пастбище по большой нужде.

Девяносто мясных душ пошли псу под хвост. Несчастье пробило дыру в кармане Алона. Что поделаешь, пришлось извлечь урок из этого злосчастного случая. На следующих ярмарках он уже спрашивал у каждого, у кого торговал скотину, именно то, что посоветовал ему Ерем. Деревенские женщины стали называть Алона пакостным мясником.

Но все это старые дела. В нынешние времена люди и животные стали жить раздельнее. И хоть скотный лекарь с каждым разом все основательней копался во внутренностях животных, ничего подозрительного в пригнанной Алоном скотине он не находил.

Вероятно, и у этого случайного стада не было ни чумы, ни чахотки, ни солитера, — думал Алон, но эта мысль нисколько не снимала тяжести с его сердца.

Алон не просто так, не без задней мысли, внял мольбам Коби. Надо было напомнить Ерему, что и его старость не за горами. Пусть увидит Якоба и поймет, что хошь не хошь, а растет новое поколение. Пусть задумается над жизнью, долго ли ему еще оставаться у власти! Придет время, и Ерем будет годен лишь на то, чтобы дрыхнуть на печи.

У Ерема кусок сырой печенки встанет поперек горла, когда Якоб скажет ему, что он сын Алона. Так велел сказать Алон. Ничего лучшего он придумать не мог, чтобы ущучить Ерема. С единственным сыном Ерему не повезло— едва он достиг совершеннолетия, как затеял драку с таким же, как он, оболтусом и прикончил его ножом. Вот и балуй и нежь детей. Определи Ерем сына заблаговременно на бойню, этот сопляк не учинил бы такого дела. Ереминого сына отправили в Сибирь на каторгу. Может быть, и участники убийства царя попали в одни с ним места и теперь все вместе, где-нибудь на лютом морозе, просеивают золото для нового самодержца.

До последнего вздоха не отделаться Ерему от своей боли и муки. Хоть он и старается делать вид, будто жизнь все время гладит его по головке ласковой рукой. Ведь и Еремовы подручные узнали о несчастье своего верховода наполовину случайно.

В один из апрельских вечеров, пять лет назад, они всей компанией сидели в каморке, когда вошел карел послушать, что на свете новенького. Юсси, которого Ерем называл Иосифом, начал обиняком выведывать, в какое время лучше всего пригнать стадо из-под Лисьего Носа. Ерем сидел в углу, заросший как черт, лицо темнее тучи. Вдруг заорал: где твоя бутылка! А у Юсся, стоит лишь Ерему повысить голос, сразу коленки подгибаются. Он и полсловечка не посмел пропищать в ответ — тотчас вытащил бутылку из кармана. Потом пообещал — дескать, принесу хоть полное ведро, ежели потребуешь. Вдоль забора на дворе оставалось еще немного нерастаявшего снега, и Ерем велел отнести бутылку на холод. Вернувшись в каморку, Юсси-Иосиф тихонько сел на скамью и стал ждать, что скажет Ерем относительно животных. А Ерем в своем углу сопел, пыхтел и не говорил ни бе ни ме. В сердца парней заползла тревога, и они решили развеселить своего вожака маленькой шуткой. Один из них сел рядом с Юсси, осведомился о жене и детях, спросил, как растет ячмень, много ли померзло и тому подобное. Юсси принялся старательно отвечать — а русский язык и у него такой, будто в словах скрипучие деревянные стержни засели. У бедняги карела даже лоб взмок, так он намучился со своим длинным рассказом. Тем временем второй парень, улучив момент, привязал к фалде Юсси-Иосифова сюртука свиную кишку.

Ерем же, уронив голову, продолжал сопеть в своем уголочке. Он не слышал и не видел, что делали парни. Внезапно Ерем поднял голову — глаза у самого красные, как у разъяренного быка, — и заорал, мол, пусть тотчас же тащат водку. Карел быстро вскочил, распахнул дверь каморки и в темноте стал ощупью выбираться из каморки. Шел, шел, пока вдруг не начал кричать. Он выкрикивал что-то на своем языке, и тут парни чуть-чуть отпустили свиную кишку. Вскоре карел опять завопил — дескать, кто-то держит его за фалду и не дает ступить ни шагу дальше. Ерем вдруг будто очнулся со сна, вскочил, вытащил из-за пояса нож — у парней, говорят, со страху горло перехватило — и острым лезвием перерезал свиную кишку — ни на кого он и не думал нападать.

Потом они сидели вокруг чурбака и лили в себя водку. Ерем пил с жадностью, затем вдруг принялся тереть глаза. Такого с ним раньше никогда не бывало. Тут все узнали, что Еремова сына отправили в Сибирь по этапу.

Алон жалел, что не предостерег Якоба, не рассказал ему эту историю со свиной кишкой. Поди знай, чем они могли напугать парня. Время еще не успело обточить угловатый характер Якоба, вдруг парень не сможет обуздать свой гнев, чего доброго, еще кинется на кого-нибудь.

Алон мысленно увидел Якоба с кандалами на руках. Городовой дубасил его по затылку. Алон слышал, будто после цареубийства каждый житель Петербурга, не говоря уже о посторонних, находится как бы под увеличительным стеклом.

Такой бывалый человек, как Алон, давно уже не пугается, если, сунув руку во внутренний карман полушубка, нащупает там склизкое сердце животного. Эти Еремовы подручные просто не могут не выкидывать своих фокусов и номеров. И похуже вещи случались. Человек, выпивший в каморке лишку, мог наутро обнаружить в карманах своих брюк немало странного.

Пожалуй, на этот раз Алон дал маху. Почему он решил, что Ерем, увидев молодого Якоба, смягчится, станет снисходительным? Напротив, едва ли он с великой радостью встретил парня и стал мостить сопляку дорогу. Не прогнал же он ради Алонова лжесына других прасолов. Пока еще власть в его руках, поди нарочно стал изводить парня. На какую доброжелательность ты можешь рассчитывать, если сам воткнул шип в сердце другому. Нелегко отцу вспоминать о сыне, томящемся на каторге.

Ерем, разумеется, смерил Якоба взглядом, глаз у него острый, — животных прямо-таки насквозь видит. Если Ерем даже и нашел, что худенький Якоб с головой на. птичьей шейке физически уступал его сыну, то разве это могло послужить ему утешением?