Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

Порывшись в аптечке дочери, Алексей Петрович нашел снотворное, проглотил сразу две таблетки, запил водой и лег в постель. Он прилежно закрыл глаза, подложил под щеку кулак и стал ждать действия снотворного. Через какое-то время отрывочные и беспорядочные картины в его воображении приобрели стройность кинематографической хроники, смонтированной из разрозненных кадров. Он вступил-таки в темный узкий коридор, зацепился за педаль велосипеда, висевшего на стене, который упал с ужасающим грохотом на какие-то тазы и корыта. На этот грохот открылась дверь, из нее выглянул генерал Матов с пистолетом в руке. Алексей Петрович кинулся по коридору, все время на что-то натыкаясь. Сзади слышались топающие шаги, гремели выстрелы, пули с пронзительным визгом проносились мимо уха, ударялись в стену, выковыривая из нее куски штукатурки.

Распахнулась еще одна дверь, и теперь уже Варвара Михайловна высунулась ему навстречу и закричала истошным голосом: «Вот он! Держите его, держите! Французский шпион!» И тут Алексей Петрович, теряя силы, вбегает в огромный зал, в зале стоит стол, за столом покойный Алексей Толстой, рядом с ним Симонов, Михаил Шолохов, Твардовский, Фадеев, и еще, и еще, и все показывают на него пальцем и кричат, что его надо исключить из Союза писателей, а все его книги сжечь на Красной площади…

Алексей Петрович проснулся в поту, открыл глаза — за окном уже светло. Он тут же снова смежил веки и принялся додумывать виденный сон, переживать его и редактировать. Он создал в своем воображении картину сожжения книг: Лобное место, Василий Блаженный, Кремль, брусчатка площади, писательский корпус в черных мантиях, себя в рубище, привязанного к столбу, Садовского в качестве судьи — и глаза его наполнились слезами, а к горлу подступил комок. «Странно, почему французский шпион? Американский — куда ни шло, но французский…»

Горестно вздыхая, Алексей Петрович некоторое время наслаждался видением, созданным своим воображением, но в нем, этом видении, не хватало завершенности, то есть полного и окончательного трагизма, и тогда он заставил свои мысли перенестись на сотню лет вперед, в некое будущее, возможно даже — коммунистическое. Он увидел прекрасного молодого человека с ясными глазами на чистом лице, такую же прекрасную девушку — людей умных, образованных и все понимающих… представил себе этих людей и что они совершенно ничего не слыхали о писателе Алексее Задонове, не читали ни одной его книги — и снова на глаза навернулись слезы, Алексей Петрович даже всхлипнул, отер глаза концом простыни, вздохнул, как вздыхают малые дети, — глубоко и судорожно, и тут же уснул, и проспал еще два часа, тихо и без всяких снов.

Проснулся Алексей Петрович поздно и долго не мог понять, где он находится. Ему казалось, что он лежит в своей постели, что рядом жена и он никуда не уезжал из ссылки. Но обстановка была другой, незнакомой, и до него не сразу дошло, что он в Москве, у дочери.

Встав, Алексей Петрович долго и бесцельно слонялся по квартире: дочь с зятем были на службе, внук — у бабки, матери зятя, небольшая квартирка пуста и глуха. На кухонном столе Алексей Петрович нашел записку дочери, в которой говорилось, что и где он может найти себе на завтрак и обед. Повертев записку в руках, он вспомнил о другой записке, лежащей в кармане пальто, глянул на часы и обомлел: они показывали половину одиннадцатого.

Алексей Петрович, будучи человеком обязательным и законопослушным, засуетился, начиная то чистить зубы, то бриться, то одеваться, потому что записка была хотя и выдержана в вежливых тонах, но не допускала и мысли, что ее каким-то образом можно отбросить в сторону и не исполнить того, что в ней предписывалось.

Он суетился самым паническим образом, и по мере того, как суета нарастала, в нем нарастало что-то еще, противное этой суете, и суета как-то сошла, улетучилась, и осталось странное ощущение самого себя в совершенно голом виде, и этот сам собой, то есть он, Алешка Задонов, стоит и вертится во все стороны, вокруг пустыня — и ни души. И стало смешно и противно. Выругавшись, он отложил в сторону помазок, сел на стул, сложил на груди руки и, глядя в стену, произнес вслух:

— А какого черта я должен спешить? Я никому и ничем не обязан. И потом: кто кому нужен — я им или они мне? Могут и подождать. Я — Алексей Задонов все-таки, а не какой-то там…

Впрочем, последнюю фразу он произнес не столько в уверенности, что он действительно что-то представляет из себя в глазах тех, кто правит этой страной, а из обычного противоречия, чувствуя в то же время в груди все нарастающий холодок.

Но с этой минуты все его действия приняли организованный характер. Он быстро, по-военному, побрился и умылся, оделся и подогрел черный кофе, оставшийся от завтрака дочери с зятем, и в начале двенадцатого, все сильнее впадая в панику от одной мысли, что его могут отчитать за опоздание, как мальчишку, отправился по указанному адресу.

Это оказалось, действительно, совсем недалеко. Но часовая мастерская была самой настоящей, то есть с вывеской над подъездом старинного дома, большим окном на первом этаже из двойного толстого стекла, за которым виднелся старичок-еврей с лупой во лбу, склонившийся над столом под двумя яркими настольными лампами. За его спиной виднелся стеллаж с разными часами: стенными, каминными, будильниками.

Алексей Петрович с минуту постоял напротив окна, разглядывая старичка-еврея, но тот ни разу не поднял головы, усердно ковыряясь в чем-то, что было разложено у него на столе. «Идиотизм какой-то» — подумал Алексей Петрович, медленно поднимаясь на крыльцо из трех истертых каменных ступенек. Он открыл тяжелую дверь, выкрашенную суриком, и попал в полутемный тамбур, лишь слегка освещаемый тусклой лампочкой: здесь, видать, очень заботились об экономии электричества.

Пройдя тамбур, Алексей Петрович толкнул еще одну дверь — и над его головой раздался мелодичный звон колокольчика. Старичок-еврей, сидящий у окна и отделенный от посетителей деревянным барьером, поднял голову, сдвинул в сторону маленькую лупу и уставился выпуклыми глазами на вошедшего.

Алексей Петрович неуверенно дотронулся рукой до полей шляпы и вымолвил несколько в нос, чувствуя, что ему совсем не хочется быть похожим на самого себя и говорить своим голосом:

— Добрый день, — прогнусавил Алексей Петрович с отвращением к самому себе.

— Здравствуйте, — откликнулся старичок, продолжая выжидательно смотреть на Алексея Петровича, может, совсем даже и не узнавая в нем Алексея Задонова, хотя наверняка не раз видел его в кинохронике. — Вы в починку?

— Э-эээ, в некотором роде… У меня… э-э… — и с этими невразумительными словами Алексей Петрович протянул старичку бумажку.