Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

Как и в былые годы, народу у Симнова собралось много, было шумно, и ничто не напоминало о недавнем пленуме ЦК партии, о той грозе, что пронеслась над головами присутствующих. Здесь собрались в основном знакомые лица, но много встречалось и лиц совершенно неизвестных, по преимуществу молодых, которые слонялись от одной группы к другой, молча слушали споры именитых писателей, поэтов, журналистов и актеров, не выпускали из рук рюмок с коньяком, но пили мало. Алексей Петрович, ставший подозрительным в своем захолустье, особенно после истории с дневниками генерала Угланова, замечал значительно больше того, что мог заметить два-три года назад.

Столкнувшись с одним из известных московских литераторов Григорием Садомским, который, как и встарь, бродил по комнатам и тоже от одной группы к другой, поддерживая разговоры или подбрасывая новые темы, Алексей Петрович спросил у него, кивнув в сторону одного такого молодого человека, подпирающего со скучающим видом дверной косяк, что это за люди, на что Садомский с удивительным легкомыслием ответил:

— Кто его знает! — И добавил: — Могу сказать только одно: посторонних здесь нет.

Может быть, до опалы Алексей Петрович вполне удовлетворился бы этим ответом, но не теперь: он знал, что Садовский когда-то работал у Дзержинского и у Ягоды, потом особенно активно способствовал проведению первого съезда советских писателей, занял в новой организации одно из руководящих мест, был вхож к Горькому, награжден юбилейным чикистским знаком, и прочая и прочая, но каким-то образом уцелел во время Большой чистки.

К тому же к Симонову с некоторых пор шли как на смотрины, чтобы засвидетельствовать свою лояльность власти и поддержку политики партии. Алексей Петрович лишь после войны стал вхож в этот избранный круг, но не очень в него стремился, уверенный, что каждый шаг, взгляд, не говоря уже о словах, здесь фиксируются и передаются куда следует. Не исключено, что именно здесь из-за своей несдержанности он попал под подозрение, следствием которого явилась опала и ссылка. А может быть, и статья выскочила отсюда же, а дальше уж все покатилось по проторенной колее.

Но даже зная все это, его властно тянуло в этот омут, попав в него вновь, он не смог удержаться от того, чтобы не спросить у хозяина, почему не видно такого-то и такого-то из завсегдатаев здешних пятниц, однако Симонов сделал вид, что не расслышал вопроса и сам стал расспрашивать Алексея Петровича, что тот написал за минувшие годы, собирается ли издавать, когда и где. Алексей Петрович начал было объяснять, что сперва писал рьяно, настрочил вторую книгу о войне, рукопись сейчас пылится где-то, а потом как отрезало: так вот и жил, и не писалось, и не было видно никакого просвета, но Симонов недослушал и потянул Алексея Петровича в зал, где в это время поэт Соколов-Сухой начал читать свои стихи.

Соколов-Сухой, человек огромного роста, но с маленькой и сильно вытянутой головой, к которой был как-то несколько сбоку приделан крупный утиный нос, уже в летах, но не потерявший здорового детского румянца, распространявшегося даже на его обширную лысину, перекрытую жидкими прядями «внутреннего займа», читал свои стихи, как читают почти все поэты, то есть подвывая и пришепетывая. Иногда в его голосе прошибала слеза, и было странно видеть этого двухметрового верзилу, с таким восторгом и надрывом читающего стихи. Еще труднее укладывалось в голове, что эти стихи написал сам Соколов-Сухой. Казалось, что так читать и умиляться, да при такой комплекции и возрасте, можно читая разве что стихи своего внука, который от горшка два вершка, а поди ж ты, что выдумывает, шельмец этакий!

Однако стихи были о Сталине, и слушали поэта со вниманием. Более того, чем дальше Соколов-Сухой читал, тем умильнее становились лица плотной стеной окружавших его людей, тем ярче блестели их глаза. Под конец все, кто еще сидел, встали. Даже дамы.

Поэт выкрикнул последние слова, потрясая в воздухе листками бумаги, и прослезился от дружных аплодисментов и восторженных криков.

Тут же к нему подскочил маленький и толстенький композитор Неманский и стал смешно и нелепо подпрыгивать, стараясь выхватить из поднятой руки поэта листки со стихами. Наконец это ему удалось, он кинулся к белому роялю, расталкивая все еще хлопающих людей, загремели аккорды, рояль окружили, какое-то время звуки бились в некотором беспорядке, словно отыскивая никому не видимую тропу среди всем известных мелодий, но вот тропа уткнулась в нечто, никому неведомое, начала петлять вокруг него, сбиваясь то в одну сторону, то в другую, натыкаясь на знакомые ритмы и целые музыкальные фразы, отскакивая от них с испугом, затем прорезалось нечто новое и вполне определенное.

Мелодию подхватило, развивая и варьируя, знаменитое сопрано, взлетел под потолок голос знаменитого же тенора… — и Алексею Петровичу вдруг стало так тоскливо, что он беспомощно огляделся, увидел огромный буфет с бутылками, поднос с рюмками и бокалами и, забыв о своем зароке, решительно шагнул на призывный блеск стекла и этикеток.

Наливая в рюмку коньяку, Алексей Петрович вспомнил жену, маленькую и уютную квартирку с видом на широкий парк и далекие горы на горизонте, виноградную беседку и журчанье воды в арыке — и ему почему-то захотелось назад, туда, где он так тосковал по Москве. А еще вспомнился Птахин с его доморощенными теориями; представилось, как этот живчик с тонким голоском снует сейчас по коридорам Старой площади, и из этого его снования обязательно должно получиться нечто, очень похожее на то, что происходило сейчас на глазах Алексея Петровича. Через какое-то время это и то сольются вместе — но все останется на своих местах, то есть ничто никуда не двинется, все будет топтаться вокруг рояля, рюмок с коньяком, нелепыми словами и движениями подтверждая свою никчемность и свой разрыв с действительной жизнью, идущей за этими стенами на широких просторах страны.

Алексей Петрович вздохнул, выпил рюмку, другую, налил третью, сунул в рот дольку лимона, поискал глазами, куда бы сесть.

У рояля в это время несколько голосов, уже довольно слаженно, запели только что родившуюся кантату о Сталине. Красивая мелодия, одухотворившая весьма банальные слова, гремела в тесном для нее помещении и просилась под своды Колонного зала, под его сверкающие люстры. Певцы пели с листа, вокруг их голосов плескались звуки рояля, народ стоял в немом благоговении, и Алексей Петрович замер возле кресла с рюмкой в руке, незаметно двигая челюстями и перетирая вставными зубами лимонную дольку.

Неизвестно, какие думы и ассоциации вызвало это пение у других, а у Алексея Петровича в торжественные минуты всегда в голове возникали совершенно неуместные мысли и картины. После Птахина, который в сознании Алексея Петровича преобразился в толстую белую личинку жука-короеда, прогрызающую ходы внутри дерева, он почему-то увидел гроб посреди маленькой комнатки, а в нем своего отца, умершего в тридцать третьем от чахотки. «Помяни мои слова, — говорил отец незадолго до смерти, задыхаясь и то и дело прижимая к губам платок, — развалят твои большевики Россию, изведут под корень. Кругом, куда ни кинь, одно дурачье и лизоблюды. В двадцатом была возможность уехать — не уехали. Все думал: все уедут, кто в России останется? Кто поднимать ее будет? Не на пользу мы ей, не на пользу…»