Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

— Счастливо, Никита, — впервые назвал Красников Обручева по имени. И еще раз повторил: — Счастливо.

Обручев повернулся и решительно зашагал к машине, а Красников стоял и смотрел ему вслед.

За «пулечкой» собрались вчетвером. Помимо Алексея Петровича и Зиновия Лукича, были еще генерал-полковник Валецкий и академик Четвериков, седенький маленький старичок лет семидесяти, с живым, подвижным лицом, чем-то напоминающим не то Репина, не то Павлова в их последние годы. В академике не было заметно ни чопорности, ни такого чего, что говорило бы о его большой учености и знаменитости. Но Птахин поглядывал на Четверикова с недоверием и подозрением, будто ему вместо академика подсунули очень на него похожего дворника, и когда старичок открывал рот, смотрел в этот рот так, как смотрит деревенский мужик на фотоаппарат в ожидании, что вот-вот вылетит из него птичка. Но птичка не вылетала, и Птахин разочарованно похмыкивал и пожимал плечами.

Генерал Валецкий Задонову обрадовался чрезвычайно и все вспоминал, как принимал Алексея Петровича и еще нескольких фронтовых корреспондентов в роскошном баронском замке неподалеку от Берлина, и какое тогда было положение на фронте, и что буквально за полчаса до приезда корреспондентов его по телефону выматерил сам командующий 1-м Белорусским фронтом маршал Жуков, которому, надо думать, досталось от начальства повыше, — и Валецкий показал глазами на потолок вагона, так что все сразу же догадались, кого он имел в виду, хотя и без намека знали, что у Жукова в те поры был один единственный начальник, выше которого только бог.

Говорили об атомной бомбе, имеющейся у американцев и которыми они разбомбили два японских города. Предполагали, но с уверенностью, что наверняка и у нас такая же имеется, только держится в секрете, и при этом все многозначительно и хитренько поглядывали на академика, который тоже поглядывал на всех хитренько и сыпал при этом учеными анекдотами.

Птахин поначалу потел от вольности в речах, которую позволяли себе его спутники, хотя в этих речах не содержалось ничего конкретного, но вскоре и сам осмелел настолько, что рассказал несколько «обкомовских» анекдотов, один из которых был о том, как первый секретарь обкома, прочитав в «Правде» об отсутствии в магазинах какой-то области подушек и понимая написанное в газете как понуждение к принятию соответствующих мер в своей области, отправился на птицеферму, прошел ее насквозь и, не обнаружив места, где стригут кур, возмутился и велел такое место организовать немедленно, но не в ущерб яйценоскости.

Коньяк не переводился: следовавший вместе с генералом Валецким молодой и очень скромный майор то и дело появлялся в купе с очередной бутылкой и нарезанными аккуратно лимонными дольками. Время летело быстро и незаметно, разговор перескакивал с одного на другое.

Вспомнили и о последнем пленуме ЦК, о котором Алексей Петрович знал в основном из газет, потому что, хотя в высших ташкентских кругах и принимали его с почтением, однако в смысле неофициальной информации держали на голодном пайке, а письма из Москвы от дочери и немногих друзей, оставшихся у него после опалы, были редки и не содержали ничего значительного. Попутчики же именно от Алексея Петровича ждали чего-то необыкновенного по поводу пленума, так что Алексей Петрович вынужден был отделываться общими фразами.

— Да что я? — воскликнул Алексей Петрович. — Знаю только то, что публиковалось в «Правде». Зато товарищ Пта-ахин! — вот кто знает все и даже больше! — И разводил руками, слегка приподнимаясь и закатывая глаза.

— Оно, конечно, наверху виднее, как и что, — сдавая карты, говорил Птахин своим уморительно тоненьким голоском, — а только, если взять меня… или вот народ… так он ведь, народ-то, в оперу не ходит. Да у нас в области и нету оперы-то, и ничего — живем и здравствуем себе помаленьку. Нет, я, конечно, понимаю, что искусство должно идти рука об руку с политикой, а только если, к примеру, взять русскую народную песню или частушки, так их и при крепостном праве пели, и при капитализме, и теперь, при социализме… поют тоже, потому что в ней, в русской песне, душа народная заключена, и каким бы ты там композитором ни был, а до народа тебе далеко…

— Вы что же, милейший мой Зиновий Лукич, — хитренько поддел Птахина академик Четвериков, — хотите сказать, что революция никоим образом не отразилась на душе нашего народа? Ай-я-я-я-яй! Вот уж не ожидал от партийного работника.

Но Птахина трудно было сбить с толку такими штучками.

— Беда в том, — горячился он, наваливаясь мощной грудью на столик, — что многие не понимают, как увязать народную песню с политикой…

— Ну-тес, ну-тес, ну-тес! — подзадоривал его академик.

— Да, с политикой! И с идеологией рабочего класса, с мировой революцией и текущим моментом, — жал на свое Птахин, все более возбуждаясь. — В этом сказывается недостаток воспитательной работы партийных организаций среди интеллигентов и простого народа. Надо не просто лекции проводить про оперы и композиторов, про другое искусство, а чтобы вместе с лекциями читали стихи, пели бы песни и оперные арии. С одной стороны — песня про Ермака, с другой стороны — арии того же Мурадели. И сразу станет видно, насколько политически и идеологически, чтобы, так сказать, в самом зародыше. А то ведь этот Мурадели — он что? Он себе сидит дома, пианино там, жена, детишки, теща… Они, конечно, тоже народ, но не глубинный, может даже, оторванный от общей массы по стечению, так сказать, обстоятельств. А где, спрашивается, была партийная организация композиторов? Во-ооот! А вы говорите… Корень проблемы заключается в том, что социализм построили, фашистов победили, народное хозяйство вот-вот восстановим — и что дальше? Можно почивать на этих… на лаврях? Так, что ли? А враг не дремлет, он тут как тут. Отсюда пессимизм и все такое прочее…

— А вы бы, любезнейший Зиновий Лукич, статейку тиснули бы об этом в «Правду». Вот Алексей Петрович — он бы вам составил протекцию, — не отступал академик, и Алексей Петрович даже с какой-то завистью наблюдал, как тот тонко раскручивал недалекого Зиновия Лукича.

— А я и написал, — выпятил грудь Птахин. — Только не в «Правду», а в ЦК… лично товарищу Сталину. — И посмотрел на всех с вызовом. — Поэтому и еду в Москву, что товарищ Сталин… что в ЦК согласились с моей точкой зрения.

— Поздравляем вас, голубчик вы наш! — всплеснул руками академик. — И давайте-ка дерябнем, как говаривает наш мудрый, пьюще-поющий народ, по этому случаю, чтобы ваша благотворная идея побыстрее воплотилась в жизнь. Уж тогда-то, я думаю, Мурадели точно напишет что-нибудь стоящее. Не говоря о всяких там Дунаевских и Долматовских.