Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

Тогда хотелось думать, что отец просто брюзга, что все образуется, что не имеет значения, большевики или кто другой, а Россия — она ведь Россия, она вечна, она за здорово живешь не позволит себя развалить и уничтожить. И вот миновали годы, вроде бы все на месте и вынесена такая война, и в народе не погашен оптимизм, однако все более чувствуется какая-то незавершенность, нет былой сцепки, все разжижается и расползается. Вот и дневники генерала Угланова — они о том же. И даже дневники генерала Матова. И эта сцена вокруг рояля, и внимательно-молчаливые молодые люди, и неугомонный Садовский, и добродушно-ироничный Симонов — все о том же, все о том же…

Алексей Петрович опрокинул еще одну рюмку и снова потянулся за бутылкой.

А песня, набирая силу невозможную, продолжала греметь и греметь…

Домой Алексей Петрович возвращался поздно — в третьем часу ночи. Такси он остановил не возле дома, а несколько не доезжая. Расплатившись, выбрался из машины, вдохнул крепкого морозного воздуха, глянул на окна квартиры дочери — окно на кухне светилось, значит, не спят, ждут, волнуются. Решил, что пора перебираться в свою квартиру на улице Горького, которая два года уже стоит опечатанная и ждет своих хозяев. И надо вызывать в Москву Машу: без нее, как без рук.

Алексей Петрович потоптался немного, разминая затекшие от сидения в машине ноги, и пошел к дому, пересекая по протоптанной тропинке маленький скверик. Он шел нетвердой походкой много выпившего человека, шумно вдыхая и выдыхая морозный воздух, кляня себя за несдержанность, обещая больше не брать в рот ни капли, а если и брать, то действительно по капле, потому что не брать вообще нельзя: коньяк или водка — это так приятно, а иногда просто необходимо, чтобы снять нервное напряжение, как бывало на фронте…

Вдруг от дерева отделилась темная фигура и, скрипя по снегу башмаками, решительно направилась навстречу Алексею Петровичу.

Это был молодой человек в драповом пальто и шапке-ушанке с опущенными ушами. Руки он держал глубоко засунутыми в карманы пальто, а его движение было настолько целеустремленным и не вызывающим сомнений, что Алексей Петрович остановился и попятился, тут же вспомнив, что его именной пистолет лежит в чемодане, что он после войны ни разу не вынимал его из кобуры…

Молодой человек не дошел трех шагов до Алексея Петровича, остановился, спросил сиплым, замерзшим голосом:

— Алексей Петрович Задонов?

— Д-да, д-да, — заикаясь ответил Алексей Петрович. — Ч-чем могу служить?

— Вас просят завтра прибыть вот по этому адресу, — произнес молодой человек и протянул Алексею Петровичу сложенную вдвое бумажку.

Алексей Петрович взял бумажку двумя пальцами и уставился на молодого человека, очень похожего на тех молодых людей, которых он видел сегодня у Симонова. Только вдрызг закоченевшего.

— Очень прошу вас бумажку эту сохранить и никому не показывать, — добавил молодой человек, слегка дотронулся правой рукой до шапки, отвесив легкий поклон. — Спокойной ночи, товарищ Задонов, — повернулся через левое плечо и быстро пошел по тропинке, куда-то свернул и пропал из глаз.

Уже в подъезде Алексей Петрович, все еще не пришедший в себя от неожиданной встречи, развернул бумажку и прочитал на ней адрес — это было совсем недалеко отсюда, то есть от улицы Первомайской, где он остановился у дочери. Значит, завтра… то есть уже сегодня, в одиннадцать часов…

Сердце Алексея Петровича заныло, во рту сделалось сухо, будто он хватанул неразведенного спирта.

Ночью Алексей Петрович спал плохо, ворочался, вставал, курил, сосал валидол, тер ладонью левую сторону груди, повторял время от времени ставшее привычным заклинание: «Все, больше ни кап… больше так не напиваться. И пора серьезно браться за работу. Годы уходят…» — и все в этом же роде, зная, что не это его сейчас беспокоит, а нечто другое, что в каком-то закоулке мозга притаились ужасные мысли, связанные с полученной запиской из рук молодого человека с военной выправкой. А это стало лишним подтверждением тому, что вокруг все так мерзко, что никто никому не верит, особенно властей предержащие. Или речь идет о каких-то частностях, которые раздуваются до вселенских размеров. Ясно одно: эта гнетущая атмосфера не может держаться вечно, закончится каким-нибудь взрывом, но что из этого взрыва воспоследует, не знает даже господь бог.

Лицо молодого человека, посиневшее от холода, возникало перед мысленным взором Алексея Петровича с необъяснимой настойчивостью, вызывая недоумение: зачем нужно было морозить его, заставляя ждать на улице, когда эту дурацкую записку можно было передать и другим способом. Он гнал от себя видение посиневшего лица, боясь, что оно откроет щелочку, из которой хлынут еще более ужасные мысли, и, спасаясь от них, то начинал думать о жене (как-то она там?), то о сыне, от всего этого в груди ныло еще сильнее.

Вместе с тем Алексей Петрович мысленно уже шел по пути, указанному в записке. Ему виделось, как он сворачивает в переулок… часовая мастерская… еще один молодой человек, только на этот раз делающий вид, что он часовой мастер… тяжелая дверь… дальше… Дальше — провал, но не потому, что нельзя продолжить маршрут по какому-нибудь темному коридору, мимо шумящего худым сливным бачком вонючего туалета, мимо каких-то ящиков, мимо облупленных стен и свисающей с потолка паутины — все это Алексей Петрович видел, но видел уже несколько другим зрением, как бы сквозь пыльное стекло.

Видеть он себе запретить не мог — это было выше его сил, но назвать истинным своим именем предстоящий визит и все, что с ним будет связано, боялся до холода в животе, и когда мысли сами собой пытались выползти из своего темного закоулка, Алексея Петровича начинала охватывать паника, руки тряслись, дыхание сбивалось, сам себе он казался ничтожным человечком, попавшим в хитро расставленные сети.

«Зачем, зачем я им понадобился? — думал он, все более тупея от безысходности. И тут же обреченно соглашался с неизбежностью: — Все к этому шло и пришло, товарищ Задонов, и нечего дергаться и паниковать. Не ты первый, не ты и последний».

Алексей Петрович сидел на кухне, сидел не зажигая света, и смотрел в окно на заиндевелые ветви деревьев, подсвеченные уличным фонарем, на снег, на темные окна противоположного дома. Люди везде спали сном праведников, и никому не было дела до знаменитого писателя и журналиста; им всем, если кого спросить, наверняка думается, что у писателя Задонова не жизнь, а разлюли-малина. И дочери, наверное, кажется то же самое, и зятю, и они тоже спят себе, и ни у кого ни одна мыслишка не повернется подумать, как ему тяжело и как не хватает доброго участия и настоящей дружбы.