Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

Но чем, например, вызвана дикость поведения людей, изолированных от общества себе подобных, но людей здоровых? В тюрьмах, например, или в наших же концлагерях? Тем, что изолированы или чем-то другим? И что это такое вообще — психологическая приспособляемость? А те, здоровые, что околачиваются при артели, и все остальные — они-то тут при чем? Они-то к чему приспосабливаются? Или они, здоровые, тоже не вполне здоровы? Или не здорова обстановка, в которой они живут, работают, мыслят? Наконец, если бы сапер был здоров, как бы он повел себя тогда? Может, и правда, дом инвалидов для них лучший выход? Может, у инвалида и психика какая-то другая, инвалидная? Но разве он сам?..

«Нет, нет! — с ужасом и тоской думал Пивоваров, вспоминая ночные кошмары, в которых он и Рийна… — Нет, нет! Это лишь сон и ничего больше!»

Прошло несколько дней, пропавшие инвалиды так и не объявились, а в бывшей церкви побывала комиссия райсовета из двух солидных женщин и тощенького мужчины с голым черепом. Они ходили, заглядывали во все углы, но ни с кем не разговаривали и старались двигаться ровно посредине и ни с чем не соприкасаться.

Инвалиды держались молодцами, заискивающе улыбались женщинам и отпускали им комплементы, наивно полагая, что тем должно быть приятно, когда об их достоинствах говорят вслух. Но лица женщин были непроницаемы, бесстрастны, комиссия походила-походила и исчезла, и все пошло по-старому.

Однажды, дня через три после комиссии, боцман Муханов, как всегда, обходил с бухгалтером производственные помещения. Пивоваров остановил его и произнес, заглядывая снизу вверх в голубые боцманские глаза:

— Мне бы домой съездить, Аким Сильвестрович, — и торопливо пояснил, заметив неудовольствие на лице директора артели: — Бельишко у меня там кой-какое, бритва, книжки… Да и в госпиталь заскочить необходимо: обещал.

Боцман подергал себя за ус, посмотрел в темное зарешеченное окно, крякнул, не зная, видимо, на что решиться, наконец прогудел:

— Что ж, раз надо. А только, извиняюсь, я бы не советовал: мало ли что. Или давайте я сам съезжу… Да и в госпиталь могу сопроводить…

— Нет-нет! — запротестовал Пивоваров, потому что бельишко бельишком и все остальное — тоже правда, но главное, в чем он не хотел признаться даже самому себе, — это увидеть Рийну, услышать ее голос, удостовериться, что она не вышла замуж, не завела себе какого-нибудь ухажера. И оттого, что именно это и было главным, а Пивоваров это не только чувствовал, но и знал доподлинно, все остальное ему уже казалось лишь предлогом, выдумкой, ложью, до которых он опустился, как опустился бывший сапер Григорий до скотской любви в темном и грязном углу коридора.

— Да вы там и не найдете, — оправдывал свое желание попасть домой Пивоваров. — А я быстренько: туда и обратно. И потом: если поехать пятого, в праздник, совсем другое дело, закончил он неуверенно.

— Ну, если что пятого, — согласился Муханов раздумчиво и тут же выдвинул жесткое условие: — Но только на деревяшке, а не на костылях.

— Да-да, конечно, я понимаю, — закивал головой Пивоваров, и тут же забыл все свои сомнения и угрызения совести, почувствовал лихорадочный прилив сил, и страх, и еще что-то необъяснимое.

Мысленно он уже перенесся туда, в свою квартиру, в длинный тесный коридор, заставленный коробками, старыми велосипедами, завешанный тазами и корытами. Ерофей Тихонович увидел и Рийну, как видел ее однажды совершенно случайно через неприкрытую дверь, пока старуха-соседка топталась на пороге ее комнаты: Рийна сидела за столом и что-то вязала — и такой покой был в ее позе, в накрытом белой скатертью столе, в настольной лампе с зеленым абажуром… такой покой, что он невольно остановился, проходя мимо, и всем своим существом потянулся в этот покой.

За полтора года, что Ерофей Тихонович прожил в своей, случайно доставшейся ему комнате, он обменялся с Рийной всего несколькими ничего не значащими фразами. Рийна была не то эстонкой, не то финкой, молчаливая, печальная, тихая. Она и ходила по длинному коммунальному коридору неслышно, ни за что в тесной полутьме не задевая. Казалось, что она заключила с кем-то уговор — с каким-нибудь Кащеем Бессмертным — вести себя тихо и незаметно, не привлекая ничьего внимания, чтобы потом когда-нибудь получить за это нечто необыкновенное.

Лежа на железной койке в своей комнате и чувствуя ребрами железные завитушки сетки сквозь тощий матрасик, глядя в книгу, Ерофей Тихонович в то же время представлял себе Рийну — как она сидит за столом и вяжет, а потом, устало потянувшись, поднимается, идет на кухню, чтобы вскипятить чайник. Он частенько ловил эту минуту — минуту будто бы нечаянного свидания.

Вот, кажется, скрипнула дверь — и Пивоваров в волнении вскакивал, хватал свой чайник и шкандылял на кухню, но чаще всего Рийну там не заставал: то ли скрип двери померещился, то ли скрипнула другая дверь. Но если даже и заставал, то ничего, кроме «Добры-ый веечеер!» вытянуть из нее не мог: на все его неуклюжие попытки заговорить, она отвечала презрительным молчанием, как бы и не замечая этих попыток. Разве что глянет на него удивленно — и этот взгляд обожжет его сильнее всякого слова. «Калека, а туда же!» — вот что читал Ерофей Тихонович в ее взгляде. Так что в конце концов и сам стал делать вид, что Рийны как бы вовсе и не существует.

Да и, если разобраться, на что он мог рассчитывать? Она молода, стройна, красива, и наверняка у нее пропасть всяких ухажоров, таких же молодых, стройных и красивых. А он? Мало того, что калека, так в свои неполные тридцать девять лет выглядит на все пятьдесят: под глазами густая сетка глубоких морщин, лоб изрезан ими же, как запустелое поле оврагами, вместо когда-то пышной шевелюры — жиденькие седые клочки над ушами и на затылке, глаза… Да чего там говорить! — он давно конченый человек, и отношение к нему Рийны — лишнее тому подтверждение. Его удел — какая-нибудь потасканная, спившаяся баба, потому что, к сожалению, он все еще чувствует себя мужчиной, и однажды напьется, как другие, и перешагнет тот предел, который сегодня кажется ему еще непреодолимым. Так что нечего презирать других: он сам не лучше и мечтает о Рийне исключительно как о женщине, о самке, иначе не приходила бы она к нему во сне полураздетой и даже раздетой, и не просыпался бы он в поту с громко стучащим сердцем…

Пивоваров отправился к себе домой не пятого декабря, в День Сталинской конституции, а четвертого, сразу же после ужина: не выдержал ожидания. Да и какая, собственно, разница? — предпраздничный день тоже ведь не будничный, и если существуют какие-то указания по поводу одноногих инвалидов, то вряд ли кто-то станет выполнять их в такой день: это ж не просто так, это ж надо как-то оформить, куда-то отвезти, надо занять кучу людей, транспорт, исписать много всяких бумаг, а начальники, так ненавидимые Акимом Сильвестровичем, тоже люди и тоже хотят праздновать. А еще Ерофею Тихоновичу очень не хотелось встречать праздник вместе с жильцами монастырских келий, потому что, судя по той подготовке, которая велась под руководством бывшего пехотного капитана, пьянка предстоит грандиознейшая, и отказаться будет невозможно.