Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

Пивоваров поспешно отпрянул, будто ненароком заглянул в чужую спальню, и, стараясь не очень стучать костылями, заспешил к выходу. И тут же увидел в темном углу что-то копошащееся, услышал стоны и всхлипы. Полагая, что кому-то требуется помощь, он шагнул в этот угол, склонился и разглядел нечто бесформенное, конвульсивно дергающееся меж раскинутыми в стороны дряблыми женскими ногами…

После этого вечера он старался выходить из своей каморки только тогда, когда в артели все угомонятся. Он шел по пустынному коридору, мимо раскрытых дверей, из черноты которых доносились мучительные стоны и захлебывающийся храп, и старался ни о чем не думать: ни о себе, ни о Рийне, ни о людях, населяющих монашеские кельи, потому что мысли обо всем этом были беспросветными.

К утру, однако, лишь опухшие лица калек да крепкий запах перегара говорили о том, как большинство из них провели вчерашний вечер, а утренние мысли, хотя и не отдавали безнадежной чернотой, зато вызывали столько вопросов, что приводили в отчаяние от невозможности ответить на эти вопросы.

Когда же водки не оказывалось вовсе или ее удавалось раздобыть слишком мало, тогда обитатели церковного подворья резались в домино или в карты, и вечер проходил более-менее спокойно.

Как-то на работу не вышли двое — из тех, что жили на воле, то есть в семьях и неподалеку. Вскоре прошел слух, что их забрали в милицию.

После обеда, раньше обычного, появился Муханов, исподлобья оглядел своих подчиненных, покатал на скулах желваки — инвалиды еще ниже склонились над верстаками. Пивоваров видел, что бывший боцман по боцманской же привычке, — а на флоте все боцмана крикливы и матершинны, — мысленно произносит монолог с многоэтажными ругательствами, но вслух их не высказывает по той же самой боцманской привычке не распекать и не материться при начальстве, потому что все еще считал Пивоварова своим начальником, хотя уже и не в той мере, как две недели назад.

— Чтоб сидели тихо, как тараканы за печью, и ни ногой, — хрипло выдавил Муханов, многозначительно кашлянул и вышел. Через минуту в соседнем помещении он уже отводил-таки свою боцманскую душу.

— Во жизня пошла, — прошамкал половинкой обезображенного осколком мины лица бывший морской пехотинец Кузьменко. — Собаке позавидуешь.

Кузьменко этот, как он сам рассказывал, в одной из атак, заслышав вой мины, прикрыл своим телом командира роты, и осколки мины, разорвавшейся в пяти шагах, раздробили ему нижнюю челюсть, оторвали кисть руки, изуродовали обе ноги — одну укоротили чуть ниже колена, у другой оторвали стопу. Обидно, тем более что не помогла командиру роты самоотверженность Кузьменко: малюсенький осколочек влетел под самую каску, и не шелохнулся ротный, обливаемый кровью обеспамятевшего матроса.

Кузьменко живет при артели на нелегальном положении и даже записан под другой фамилией. А дело в том, что он уже однажды побывал в инвалидном доме, которого здесь боятся хуже тюрьмы, затосковал от тамошних порядков и сбежал, проплыв почти два километра по холодной Ладоге, держась за случайно подвернувшееся бревно.

Кузьменко воевал в одной бригаде морской пехоты вместе с боцманом Мухановым. И большинство инвалидов здесь из бывших же моряков. Муханов, создавая артель, на них в основном и рассчитывал, полагая всех остальных людьми как бы второго сорта, ненадежными и негодными для понимания флотских порядков, заведенных им в артели, где все помещения и службы назывались на корабельный манер: кубриками, каютами, гальюнами и тому подобными флотскими названиями — в зависимости от назначения. И команды тоже отдавались им на флотском языке. Имелся при артели и свой камбуз, хозяйничал на нем бывший же кок с одного из эсминцев, тоже безногий и израненный. Готовил он хорошо, но главное — не воровал, потому что жил при артели, родственников в Ленинграде не имел и никуда из бывших церковных хором не выходил.

Были, однако, исключения из боцманских правил. Они возникли, судя по всему, на той почве, что боцман Муханов не только плавал, но и почти всю войну провоевал на сухопутье как самый обыкновенный пехотинец. В эти исключения попал один бывший старший лейтенант без обеих ступней, один капитан — у этого ног не было по колено.

Еще обитал при артели бывший старшина-сапер, мастер на все руки, и тоже без ног да, к тому же, еще и немой. Сапер этот в свободное от работы время конструировал протезы. Для этого ему был отведен угол, и там он иногда и спал, привалившись к ящикам с разными железками. Когда бывшему саперу надо было привлечь к себе внимание, он стучал молотком по бронзовой тарелке, а если возникала необходимость что-то объяснить, вынимал из-за уха карандаш и писал на чем придется прыгающими каракулями, пропуская буквы и целые слоги, так что каракулями были исписаны все столы и стены чуть выше пояса.

В тот же день, как Пивоваров впервые приступил к работе, сапер подкатил к нему на коляске, собранной им из старых велосипедов, ткнул Пивоварова в бок пальцем и, когда тот обернулся, показал ему дощечку с каракулями, из которых Пивоваров понял, что сапер готов сделать ему протез, как только закончит коляску для пехотного капитана. И еще, что зовут его Григорием, а когда Пивоваров кивнул головой в знак того, что он все понял, сапер широко раскрыл рот и призывно замычал — и Пивоваров с трудом удержался, чтобы не отвернуться: рот бывшего сапера представлял собою страшную дыру, в которой отсутствовали язык и зубы.

Григорий, закрыв рот и насладившись произведенным впечатлением, похлопал Пивоварова по коленке, подмигнул, развернулся лихо в тесном проходе между верстаками и покатил в свой угол.

Этого-то Григория Пивоваров и разглядел копошащимся на какой-то бабе-пьянчужке, и первая мысль, помнится, которая пришла ему в голову, — это почему здесь, в углу, на голом полу, а не в кубрике, не на постели? Мысль была явно наивной и глупой, потому что все перепились до скотского состояния, и этим состоянием все и объяснялось.

Выйдя на мороз, Пивоваров долго стоял без движения, без мыслей, не чувствуя ни своего тела, ни окружающего пространства. Ему казалось, что он медленно погружается в какую-то жидкость, и жидкость эта, без запаха и вкуса, уже заполняет рот, нос, уши, глаза, проникает внутрь тела, и тело медленно растворяется в этой жидкости, как в кислоте, только без боли, — должна же быть боль, если тело растворяется в кислоте! — и хотелось скорее раствориться и ничего больше не видеть и не слышать.

Потом, как обычно, первой пришла мысль о приспособляемости человека к экстремальным условиям существования и мысль эта голосом Ефрема Морозова, повешенного немцами на лагерном плацу в сорок первом году, стала вытеснять из тела Пивоварова проникшую в него жидкость. Было в этой мысли что-то новое, еще не возникавшее в голове Пивоварова, и Ерофей Тихонович заволновался: он вспомнил, что в концлагерях все дикости проникали в среду пленных извне, шли от немцев, являлись частью «орднунга»… А здесь? А здесь, конечно, от физической неполноценности и связанными с ней психологическими травмами. Ну и, разумеется, от безысходности.