Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

— Да-да, Аким Сильвестрович, спасибо вам за это. Большое спасибо, — прошептал Пивоваров и отвернулся, и долго так сидел и смотрел в угол, а стакан вздрагивал в его руке, расплескивая водку.

Муханов крякнул, видя это, но ничего не сказал, выпил и принялся за картошку с капустой.

Прошло минуты две. Пивоваров, несколько успокоившись, отер рукавом гимнастерки глаза, тоже выпил и тоже принялся за еду.

Некоторое время ели молча. Но вот Аким Сильвестрович отодвинул пустую тарелку, достал папиросы, щелчком выбил из пачки несколько штук, чтобы легче было брать, протянул пачку Пивоварову. Закурив, бывший боцман положил руки на стол и заговорил снова:

— А насчет того, что там тоже люди живут, так это вы, товарищ капитан второго ранга, извиняюсь, не знаете, что там и как. Мой зять туда ездил, так он рассказывал. Это, стало быть, на Ладоге, остров там имеется, на том острове еще при царе тюрьму строить начали да не достроили по причине мировой войны и революции. Так вот эту самую бывшую тюрьму, извиняюсь, малость подремонтировали и всех инвалидов туда и определили. И захочешь на волю, да не сбежишь: кругом вода, а если, скажем, по льду, так тоже не шибко-то: на Ладоге такие торосы бывают, как в каком-нибудь Карском море или в море Лаптевых. Вот и считайте, что там такое — инвалидный дом или неизвестно, как его прозывать. Зять мой сказывал, что упаси бог там кому жить — не позавидуешь. А люди, в смысле инвалиды, они же ни в чем не виноватые, что их, извиняюсь, не поубивало, а только покалечило…

— Да-да, именно что не поубивало, — вставил свое Пивоваров.

— Я ж про то и толкую, — оживился Аким Сильвестрович. — У меня, например, тоже случай был: ранило в руку на Карельском перешейке, на своих двоих дотопал до медсанбата, там перевязали и — в госпиталь. Привезли нас ночью, с других участков — тоже, народу тьма. Доходит до меня очередь, кладут на стол, и врачиха, зверь-баба, говорит, что руку мне — того самое, придется отрезать. Спьяну она или с недосыпу, этого я, извиняюсь, сказать не могу, а только я как рявкнул на нее, как загнул в тридцать три этажа по-нашему, по-боцмански то есть… Ах, говорю, тудыт-твою-под-ватерлинию-мать! Рана-то — тьфу! А тебе, так-перетак-на-полубак, только бы резать живого человека! Я, говорю, так тебе счас врежу, что своих не узнаешь! И что вы думаете, товарищ капитан второго ранга? Заулыбалась вся, вроде как очухавшись, и говорит: «Ладно, — говорит, — морячок, что-нибудь придумаем». И вот — пожалуйста!

Аким Сильвестрович вытянул над столом правую руку, сжал пальцы в кулак — получилось чуть ли ни с пудовую кувалду, и сам некоторое время с удивлением рассматривал свой кулак, будто не веря в реальность его существования.

— Может, и ногу-то вам, товарищ капитан второго ранга, зря оттяпали. Вы б на них, извиняюсь, по-нашему, по-флотски, так, небось, сразу бы мозгой зашевелили.

Пивоваров грустно улыбнулся, пояснил:

— Без сознания я был, Аким Сильвестрович. Да и вряд ли помогло бы: разрывную пулю схватил на бегу, и мышцы, и кость — все вдребезги. Хорошо еще, что рядом со мной оказался командир роты: помог перевязать, шину наложить…

И перед глазами Пивоварова возникло серое январское утро сорок пятого года, бледное лицо лейтенанта Красникова. Он вздохнул и добавил:

— Давно что-то нет писем от моего бывшего командира. Служит сейчас на Западной границе, а там, поговаривают, неспокойно, бандеровцы пошаливают, всякие националисты…

— Ну, эти… — боцман презрительно мотнул головой. — Этих укоротят. Народ пупок надрывает, чтоб восстановить, а они там… Э-э, да черт с ними, товарищ капитан второго ранга! Я об чем хочу сказать? Об том, извиняюсь, что жизнь у нас какая-то неправильная, все как-то не по-людски делается. Задумаешься иногда, что и почему, и хоть волком вой. Потому как штиль и никакого туману. То есть, извиняюсь, видно на пять морских миль во все стороны: начальников больно много развелось, и каждый, извиняюсь, гребет под себя. До войны вроде меньше было… И откудова только берутся?

— Вы, Аким Сильвестрович, несколько преувеличиваете. Не все же начальники такие…

— Начальники — все такие! — резко обрубил Муханов и стукнул кулаком по столу.

— Но вы-то… Вы тоже начальник, однако, насколько мне известно…

— И я тоже! Может, меньше, чем другие, но все равно. А не стану я грести под себя, они… — боцман сделал паузу и показал пальцем в потолок, — …они это дело враз усекут и спросят: «Это откуда такой честный выискался? А может, он, извиняюсь, совсем не честный, а просто гребет как-то по-другому, что нам не видно? Может, гребет не по чину?» Вот о чем они сразу же себя спросят — и только меня и видели. А вы, извиняюсь, говорите: не все-е. Но только я вам, товарищ капитан второго ранга, вот что скажу: грести-то я гребу, но разве я для себя?! Все для общего нашего дела. Потому что… воруют. И наши, но помаленьку, а эти… всякие… Я в ихней бухглактерии ни хрена, извиняюсь, не понимаю, как салага в корабельном такелаже, дебиты-кредиты для меня темная ночь, вот и получается, что если не грести, они меня враз сожрут: сунут бумажку какую-нибудь, я ее подмахну — и загремел на Соловки. А то и дальше. Они этой моей безграмотностью пользуются, мать их под ватерлинию. Вот и кручусь, как тот карась на сковородке, иначе и жрать бы вам нечего было, и все остальное пропадало бы в неизвестность. Но с души воротит, не по нутру мне это, если оно по закону, извиняюсь, вам, инвалидам, положено, а попробуй возьми…

Пивоваров хотел было возразить, но вид боцмана был таким решительным, что возражать явно не имело смысла, поэтому он лишь поморщился слегка, но и эту свою гримасу тут же прикрыл ладонью, точно ему приспичило зевнуть или чихнуть.

Боцман оглянулся на дверь, налег грудью на стол и заговорил тише:

— Или взять вот этих, что у нас ошиваются… Вы думаете, они работают? Шиш там! А выгнать — не моги! Они на нас с вами кормятся. Вы вот щетки делаете, паек вам и все такое, потому что инвалиды и на войне пострадали, а они войны не нюхали, и папашки их с мамашками в тылу отсиживались, но жрать они хотят, да еще так, чтобы масла на хлебе было с палец. А попробуй тронь кого-нибудь… Э-э! — Боцман махнул рукой и полез под стол за новой бутылкой.

Пивоваров видел: боцман не пьян. Голубые глаза его, глаза большого ребенка, так не вяжущиеся с его грубым, тяжелым лицом, светились мукой непонимания, неуверенности и ожесточения. Скорее всего, он и пригласил к себе Пивоварова для того, чтобы высказаться, излить душу.

И, будто в подтверждение этой догадки, боцман, разлив водку по стаканам, качнул тяжелой головой и произнес:

— Вот все думаешь, думаешь, а поговорить по душам не с кем. Зять у меня… Ну, этот — ничего не скажешь: человек умный, и должность у него головы требует, опять же — в институте учился, на юридическом, стало быть, грамотный. Но… не русский он, из грузинов, абхазской, значит, национальности, и потому свое понятие имеет. Начнешь с ним говорить — глядит на тебя и хмурится, будто ты ему какую глупость, извиняюсь, городишь… Как, спрашиваю, жить дальше? А он: как, говорит, живешь, так и живи — не мы эту жизнь придумали, не нам ее и менять. А я что делаю? Живу. Только жить без разумения — я ж не баран какой-нибудь! Извиняюсь, конечно… — И, вздохнув, покряхтев, Муханов предложил: — Выпьем, товарищ капитан второго ранга, чтоб душа успокоилась. Болит она, душа-то, и ничего с ней не поделаешь. — Однако, перед тем как опрокинуть стакан, пояснил: — Грамотенки у меня, товарищ капитан второго ранга, маловато. Вот в чем закавыка. А начнешь читать чего-нибудь… Ленина там или товарища Сталина, опять же, Маркса, чтобы понять, почему живем неправильно, — в голову ничего не лезет, так в сон и клонит, так, извиняюсь, на умной книжке и засыпаешь. Люди-то верно говорят: человек все постигать должен в свое время. На флоте — там все было ясно, а здесь, на гражданке, сплошные, извиняюсь, недоразумения.