Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

— Это потому, дорогой мой Аким Сильвестрович, что на корабле у нас была ограниченная и строго регламентированная сфера деятельности, в том смысле, что жизнь, то есть служба, шла по строго определенному распорядку. И даже если эта жизнь была трудной, а сами трудности не всегда оправданы, все-таки имелась цель, имелся смысл. Более того, скажу я вам, какой бы ни был порядок, даже такой, как в немецких концлагерях, он, как это ни покажется странным, помогал людям выжить. Отдай там все на волю стихии, людей погибло бы больше. Значительно больше.

— А что ж, людей они не изничтожали?

— Уничтожали, Аким Сильвестрович, еще как уничтожали. Но это уничтожение было частью их порядка. А если бы, скажем, лагерники взбунтовались, их бы уничтожили всех и сразу — за нарушение порядка.

Муханов все еще держал стакан возле рта и смотрел на Пивоварова ясными голубыми глазами, мучительно морща бронзовую полоску рассеченного шрамом лба.

— Мудрено вы, извиняюсь, рассуждаете, товарищ капитан второго ранга. Вроде и складно, а я не соображу никак.

— Все дело в том, — терпеливо объяснял Пивоваров, сам не слишком-то веря своим словам, но считая себя обязанным — в силу своего былого флотского старшинства — вернуть бывшему боцману утраченное душевное равновесие, — все дело в том, Аким Сильвестрович, что сфера вашей деятельности значительно расширилась, вы стали принадлежать к другому кругу людей, где существуют другие отношения, свои неписаные законы…

— Как же, извиняюсь, другие? А партия? А устав? Это ж разве не закон? Это ж для всех! И для рядовых, и для начальников! А как же? Не-ет, товарищ капитан второго ранга, тут совсем другое, — упрямо покачал боцман тяжелой головой. — Тут все дело в том, что хороших и правильных людей на фронте поубивало, а кто в тылу отсиделся… дерьмо, извиняюсь, всякое, те пролезли в начальники. Так оно и после революции получилось, когда наилучшие революционеры и сознательные рабочие — и матросы тоже! — на фронтах гражданской полегли, а их место заступили всякие перекрасившиеся буржуи. В этом все дело. Товарищ Сталин одну политику ведет — правильную для рабочего класса и всего трудового народа, а начальники — другую: свою, шкурную. За всеми товарищу Сталину не уследить, поскольку он все больше мировые вопросы решает… в смысле борьбы с всемирной буржуазией и за освобождение пролетариата. Вот руки-то у него и не доходят, извиняюсь, до тех, кто внизу, до начальства то есть. Может, товарищ Сталин думает, что перед войной все вредное начальство изничтожил, чтобы простому человеку дышать было легче, а только всех да не всех — иные какие и остались, в щели попрятались, как те тараканы, а теперь повылазили. Но самое страшное, товарищ капитан второго ранга, так это то, что все они в партию пролезли и изнутри ее, как черви, грызут, подтачивают. Один пролез, за собой двоих тащит, двое пролезли, за ними уж пятеро. Я и спрашиваю после этого: а что, извиняюсь, в таком случае делать?

Пивоваров качнул головой и честно признался:

— Не знаю я, Аким Сильвестрович. Сам вот пытаюсь понять, почему у нас все так сложилось и идет. Не поняв, нельзя и думать о том, чтобы что-то изменить. А только дело не в том, что кого-то поубивало, а кто-то жить остался. Все это началось значительно раньше, до войны еще, даже до революции. Боюсь, что не в одних начальниках дело, но и в нас самих тоже.

— Извиняюсь, товарищ капитан второго ранга, а только простой человек тут ни при чем. Даже как раз наоборот! — с уверенностью заключил Муханов, погрозил кому-то пальцем и предложил: — Давайте выпьем, а потом я вам всю диспозицию выложу… как на ладони.

Они выпили водку, пожевали капусты и картошки, и Муханов заговорил доверительно, как о выстраданном и для себя уже вполне решенном:

— Надо, товарищ капитан второго ранга, для начала поднять морячков. С каждого корабля по десяти человек, а с крейсеров так и по роте, и всю эту сволочь поскидать. А кого, значит, и к стенке. Вот что надо сделать, товарищ капитан второго ранга. Но допрежь пойти к товарищу Сталину и сказать: так, мол, и так, товарищ Сталин, нету житья от этих начальников, народ измучился, по деревням так и вовсе мрет голодной смертью… всякие несправедливости творятся, а вам ничего такого, извиняюсь, не докладывают, потому что боятся за собственную шкуру, что вы с них за все безобразия спросите по всей строгости. А мы, морячки, мы революцию делали, и в гражданскую — в первых цепях, и в отечественную в кустах не отсиживались, так что вы нам, товарищ Сталин, поверьте и, как вы есть вождь мировому пролетариату, издайте такой декрет, чтобы морячки имели право восстановить по всей России справедливость и революционную сознательность… Вот что я бы сказал товарищу Сталину. И уж мы бы порядок навели — будьте покойны, товарищ капитан второго ранга. Не для того мы в семнадцатом с дворян погоны да кресты срывали, чтобы заместо них другая сволочь на шею трудящемуся человеку села. Если мы их не укоротим, товарищ капитан второго ранга, то они расплодятся, как клопы и тараканы, все щели позанимают, кровь из рабочего человека и трудящегося колхозника выпьют, и Россия вся прахом пойдет. Вот что получится, товарищ капитан второго ранга, если не поднять против них братву. И нам с вами даже поговорить по душам будет, извиняюсь, негде, а разве что в лесу. Потому что чуть против них какое слово сказано трудящимся человеком, так они это слово так переиначат, будто человек этот враг народа и выступает против партии и рабочего класса.

Боцман говорил свистящим шепотом и сверлил Пивоварова своими голубыми-преголубыми глазами, и столько в этих глазах светилось ненависти, что Пивоварову стало не по себе.

— Стрелять их надо, — говорил Аким Сильвестрович, двигая тяжелой челюстью. — Уж мы бы, матросики, этих гадов… как в семнадцатом — к ногтю! к ногтю! к ногтю! — И боцман давил ногтем большого пальца на клеенке в синюю клеточку невидимых вшей с таким ожесточением, что Пивоварову почудилось, будто и на самом деле под боцманским толстым ногтем лопаются разъевшиеся вши со знакомым, еще не забытым треском. Еще почудилось, что по спине что-то поползло, и по груди, и даже по лицу.

Пивоваров закрыл глаза, сжался, преодолевая соблазн запустить под гимнастерку руку. Возражать боцману не имело смысла, а тот, замолчав, откинулся к стене и, тяжело дыша, вылавливал из пачки папиросу трясущимися пальцами.

Аким Сильвестрович устроил Пивоварова в маленькой каморке, и несколько дней тот прожил в ней, показываясь во дворе бывшей обители лишь поздним вечером, чтобы подышать перед сном морозным воздухом. Сюда, в глухой переулок, не долетал шум улицы, редко проскрипит снег под ногами припозднившегося прохожего, и только басовитый гудок соседнего завода возвещает то о начале смены, то обеденного перерыва, то о конце рабочего дня. Казалось, что бывшая церковь находится на острове или в глухой пустыне, что люди по утрам приходят ниоткуда и уходят вечером в никуда, и туда же отправляются коробки со щетками и кистями, пахнущие лаком и клеем.