Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

Ерофей Тихонович пожал плечами и отвернулся. Странное поведение дворничихи не только не испортило ему настроения, но даже развеселило, так что, войдя в лифт, он тут же и забыл о ней, и даже стал напевать только что слышанное на улице из одного из окон:

На рейде большом легла тишина,

И море окутал тума-ан…

Вот и четвертый этаж, лифт дернулся и остановился. Ерофей Тихонович вышел, достал из кармана ключи и, волнуясь все больше, открыл дверь, вступил в полутемный коридор. Здесь он вспомнил, что не заглянул в почтовый ящик, удивился своей забывчивости и решил, с несвойственным ему легкомыслием, что сделает это потом.

Коридор был пуст, но с кухни, расположенной за поворотом, доносились женские голоса, шум примусов и шкварчание сковородок. Ерофею Тихоновичу показалось, что один из голосов принадлежит Рийне. Он с трудом удержался, чтобы сразу же не пройти на кухню. Из-за дверей некоторых квартир, населенных семьями рабочих, трудовой день которых рано начинается и заканчивается, слышался шум праздника, но за дверью ее комнаты не раздавалось ни звука.

Пивоваров открыл дверь своей комнатенки, зажег свет, огляделся: все оставалось таким же, как и почти три недели назад, когда он рано утром отправился всего лишь во второй раз на Московский вокзал, где судьба свела его с боцманом Мухановым.

«Вот ты и снова дома», — сказал сам себе Ерофей Тихонович, погасил свет и, не раздеваясь, прилег на койку. Кроме дворничихи его никто не видел, и постепенно им овладело чувство человека, который ненароком попал в чужую квартиру и не знает теперь, как из нее выбраться, не привлекая ничьего внимания.

Как-то быстро и незаметно радостное его настроение сменилось унынием, и он понял, что стремился сюда исключительно ради Рийны, а соседки нет дома, она, может, и не появится, потому что у нее своя жизнь — жизнь здоровой, молодой и красивой женщины. А коли так, то незачем ему тут оставаться.

Вот он полежит немного, соберет вещички и поедет назад, в артель. Надо раз и навсегда избавиться от иллюзий и принять тот образ жизни, для которого он только и годится. В конце концов, и та жизнь имеет определенные преимущества для человека, который решил посвятить себя науке. А он ведь решил…

Ерофей Тихонович не заметил, как задремал, и во сне к нему пришла Рийна, тихая, грустная, беззащитная. Она тронула прохладными пальцами его лицо — и это было так приятно, по телу разлилось такое блаженство, какого он давно не испытывал.

«Вставайте, — сказала Рийна. — Вам нужно идти на фронт. Ну вставайте же!»

Ерофей Тихонович проснулся, открыл глаза, чувствуя, что кто-то трясет его за плечо. И увидел… Рийну, склонившуюся над ним.

— Господи, вставайте скорее! — произнесла она громким шепотом. Светлые глаза ее — не то серые, не то голубые — были испуганы, а голос — он совсем не походил на ее голос, в котором так певуче чудно удваиваются гласные: звуки были резкими, нетерпеливыми, даже властными.

Пивоваров сел на постели, охнул от боли в культе, растерянно уставился на Рийну, которая была то ли сном, то ли явью.

— Здравствуйте, — тихо произнес Ерофей Тихонович. — С праздником вас.

Рийна мотнула головой, отметая его слова как несущественные или неуместные, заговорила тем же громким шепотом:

— Вам надо уходить. Дворничиха вызвала милицию, вас хотят забрать. Я знаю: таких, как вы, забирают и отправляют в специальные дома. Вам надо уходить, быстрее уходить! — еще раз испуганно повторила она, а потом, к чему-то прислушавшись, проскользнула к окну, замерла там на миг испуганной птицей, метнулась к Пивоварову. — Вам надо уходить! Они уже идут! Ну скорее же, скорее!

Пивоваров схватил чемодан, стоящий в углу, раскрыл его, принялся совать в него книги, белье — все, что попадалось под руку. Но все в чемодан явно не помещалось. Где-то еще был вещмешок. Кажется, под кроватью.

— Госпо-оди-и! — взмолилась Рийна. — Да бросьте вы все! Зачем вам это? Уходить вам надо! Уходить!

Ерофей Тихонович оставил в покое чемодан, прошкандылял к окну, глянул поверх занавески и увидел, как через двор по направлению к их подъезду идут участковый милиционер и дворничиха.

— Если это действительно за мной, то бесполезно куда-то бежать, бесполезно спешить. — Пивоваров повернулся к Рийне. — Я ведь только за вещами. Сейчас работаю в артели инвалидов… постоянно работаю там. И живу при артели. К тому же меня обещали положить в госпиталь и сделать протез. Я им все объясню…

Рийна кинулась к нему, схватила за руку, торопливо заговорила:

— Вы им ничего не объясните. Участковый уже несколько раз приходил, всех спрашивал о вас. И меня тоже спрашивал. Он говорил, что вас надо изолировать, как этот… как элемент. Они вас заберут — и все! Идемте! — И потащила его за собой.

Возле двери Рийна остановилась, прислушалась, слегка приоткрыла ее, выглянула в коридор и решительно потянула Пивоварова дальше. Открыв дверь своей комнаты, она пропустила его вперед, прошептала повелительно:

— Дайте ключ!

Метнулась назад, в коридор, к его комнате, закрыла дверь на ключ, — да как-то так ловко, без заминки, — вернулась слегка запыхавшаяся, а он все стоял у порога, навалившись на палку, и озирался в растерянности.

Закрыв за собой дверь, Рийна снова взяла его за руку, провела в угол, к окну, — все это не зажигая света, в полумраке, — и слегка подтолкнула его в нишу между платяным шкафом и стеной.

— Сидите здесь тихо, пусть они думают, что вы ушли, — приказала она.

Ерофей Тихонович нащупал в углу стул, сел на него, запрокинул голову к потолку и блаженно улыбнулся: все это, конечно, глупо и даже смешно — эти прятки и конспирация, но до чего же все это здорово и хорошо! В его душе зазвучала какая-то струна, вызывая в нем что-то вроде детского ликования, когда очень желанное чудо вдруг ни с того ни с сего свершается.

«Ну вот, — говорил Ерофей Тихонович себе, широко улыбаясь в темноте. — Ну вот оно и произошло. Вот оно и случилось, И даже больше того, что ты мог себе вообразить. И да здравствуют дворничихи и участковые милиционеры!.. А руки у нее такие крепкие, и сама она такая решительная… А глаза… так я и не понял, какие у нее глаза. Но только не голубые. Вот у Акима Сильвестровича — у того точно голубые. А у нее скорее всего зеленые… И еще: она, видимо, только что пришла, еще даже не успела раздеться и сразу же кинулась ко мне, чтобы спасти, отвести беду, хотя никакой беды, может быть, и нет».

Пивоваров сидел за шкафом, положив руки на колени, улыбался и прислушивался. Он видел себя как бы со стороны, и со стороны казался себе любовником из анекдота, которого вот-вот обнаружит вернувшийся из командировки муж. Ерофей Тихонович слышал из своего закутка, как возилась в комнате Рийна, что-то переставляя и передвигая — и все в темноте, все в темноте. Но вот засветилась настольная лампа, однако шуршание и движение продолжалось, будто женщина решила переставить по-другому всю свою небогатую мебель и переложить все свои вещи.