Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

Дверь закрылась, голоса и шум стали глуше, растеклись от двери в разные стороны. Что-то визгливо объясняла дворничиха, но и ее голос все удалялся и удалялся в сторону выхода.

Вот хлопнула наружная дверь и как бы обрезала голоса и гвалт. Тут же снова зазвучал патефон, снова Шульженко запела домашним голосом про синий платочек.

Подошла Рийна, убрала стул с пледом, прикрывавшим ноги Пивоварова, произнесла шепотом:

— Выходите!

И Пивоваров выбрался из своего заточения.

— Спасибо вам, — произнес он, неловко топчась на месте, не зная, что делать дальше.

— Ой, да чтоо выи! — Рийна всплеснула руками и вдруг неожиданно прыснула и прикрыла рот ладошкой.

Улыбнулся и Ерофей Тихонович.

— Да, действительно, положеньице… Ну, я, пожалуй, пойду, — произнес он и нерешительно сделал пару шагов к двери. — Пережду у себя пока, а уж потом, когда все утихнет… Я же говорю, что приезжал за вещами… ну-у и-и… вас хотел увидеть, — неожиданно для себя выпалил он и замер в напряженном ожидании.

Рийна быстро глянула на него с любопытством — с тем любопытством, с каким однажды уже смотрела на него на кухне: мол, инвалид, а туда же, — и Ерофей Тихонович густо покраснел и насупился. Он сделал еще пару шагов к двери и остановился. Выходить сейчас было нельзя: в коридоре соседи обсуждали случившееся, слышался топот и шарканье ног, хлопанье дверьми, будто где-то рядом разгорался пожар и огонь вот-вот перекинется сюда.

Рийна и Пивоваров молча стояли и слушали: она, опершись рукой о круглый стол, накрытый белой скатертью, он — обеими руками на свою клюку, перенеся всю тяжесть тела на здоровую ногу.

— Не выходил? — голос участкового прозвучал неожиданно громко и возле самой двери, будто он все время здесь и стоял, карауля Пивоварова.

Рийна прижала руки к груди и испуганно глянула на Ерофея Тихоновича.

— Да его там нету! — раздался тоже очень громкий голос водопроводчика Холкина. — Зашел, взял чего надо и ушел.

— Это мы сейчас проверим, — снова голос участкового. — Давай, Митрич, открывай!

Рийна метнулась к Пивоварову, вцепилась к его плечо, зашептала в ухо:

— Идите назад! Прячьтесь!

Пивоваров качнул головой, но произнес тоже шепотом:

— Это бесполезно. Я лучше сам к ним выйду.

— Нет, нет, нет! — Рийна энергично затрясла головой, так что длинные светлые волосы ее упали ей на лицо. — Я вас не пущу. Они вас схватят и уведут. Я не хочу.

Вот это ее «Я не хочу!» больше всего подействовало на Пивоварова, и он покорно дал увести себя за шкаф.

Прошло минуты две-три, и снова прозвучал голос Холкина, уверенный и громкий:

— Ну, вот видите! Я ж говорил, что его там нету! Я видел, как кто-то прошкандылял через боковую арку, но там темно, черт его знает, кто это был. Но теперь я точно могу сказать: инвалид это наш был, Пивоваров. Только он не в шинели был, потому я и засомневался.

— Чего ж сразу не сказал? — голос участкового был сварлив и подозрителен.

— Так я ж и говорю: сомневался я, — весело воскликнул Холкин, и Ерофей Тихонович представил его себе: маленький, щупленький, в грязной солдатской телогрейке, вечно хлюпающий красным утиным носом.

— В общем, так! — в голосе участкового зазвучал металл: — Предупреждаю всех граждан, какие проживают на данной жилплощади: кто увидит соседа вашего, Пивоварова, чтоб немедленно сообщили властям, то есть мне, или в домоуправление. А если, это самое, кто из граждан не сообщит, тот ответит по всей строгости советских законов, как за укрывательство и пособничество. Так и поимейте себе в виду.

Теперь Ерофею Тихоновичу показываться на людях тем более было нельзя, чтобы не подвергать Рийну опасности быть привлеченной к ответственности. Придется пока отсиживаться у нее. Может, до глубокой ночи. А потом уж… а там уж будет видно.

Наконец в коридоре все стихло. Бесшумно возникла перед ним Рийна, произнесла шепотом:

— Выходите!

Ерофей Тихонович выбрался из закутка.

Последовал новый приказ:

— Раздевайтесь! Сейчас будем ужинать.

И он покорно дал стащить с себя пальто, остался в гимнастерке, подпоясанной офицерским ремнем.

Пивоваров давно по-настоящему не отмечал праздники. Нет, сидеть за пиршественным столом приходилось, но то были попойки, пьянки — что угодно, но только не праздники; то была тоска, которую надо залить водкой. Но тоска от этого никуда не девалась, становясь еще нестерпимей.

Сегодня был праздник, самый настоящий, хотя и необычный. Он не требовал шума: шум ему был противопоказан. Это был праздник души, и Пивоварову очень хотелось, чтобы не только его, но и души Рийны тоже.

Они сидели за столом, светила лишь настольная лампа, да и та стояла на этажерке у окна, то есть так, чтобы на плотных занавесках не могли появиться их тени, если бы за окном вздумали наблюдать.

Ерофей Тихонович, не отрывая глаз от Рийны, не переставал удивляться и умиляться: вот и это она предусмотрела, и возможность, что кто-то ненароком заглянет в открытую дверь, когда она выходит и входит то с чайником, то со сковородою, и поэтому посадила Пивоварова так, что увидеть его можно лишь в том случае, если переступить порог комнаты.

Они пили портвейн, пили не чокаясь и не произнося никаких тостов, хотя Ерофей Тихонович про себя и произносил множество всяких тостов, но все они касались Рийны, одной только Рийны, ее будущего счастья, здоровья, ее неброской красоты. Выпив по рюмке портвейна, они принялись за жареную картошку, селедку и пивоваровскую колбасу, извлеченную из газетного свертка. Остальное Рийна положила в буфет и сказала, как о чем-то само собой разумеющемся:

— А это на завтра.

И Ерофей Тихонович не удивился этим словам, посчитав их тоже само собой разумеющимися и означающими, что у них еще будет завтрашний день, хотя и не представлял, как это все совершится.

Они пили и ели, и грустно улыбались друг другу. Улыбаясь, Рийна прикрывала глаза — не то серые, не то зеленые — и как бы успокаивала Ерофея Тихоновича, давая ему понять, что все хорошо и дальше тоже все будет хорошо.

И ему, действительно, было хорошо, как никогда раньше. Но вот и чай допит, хотя, видит бог, Пивоваров все старался делать медленно, будто ему некуда спешить, будто он и в самом деле поверил в завтрашний день, который они проведут тоже вместе, поверил ее улыбкам, успокаивающим и подающим надежду взглядам. Он отодвинул пустую чашку, смущенно улыбнулся, произнес громким шепотом:

— Спасибо вам большое! — Помолчал немного и добавил дрогнувшим голосом: — Мне, пожалуй, пора идти… А то трамваи перестанут ходить.

— Они до половины второго, — промолвила Рийна. — А сейчас нет и одиннадцати.

Ерофей Тихонович ожидал каких-то других слов, но произнесены были эти слова, и он заторопился.