Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

Но стук повторился снова, уже чуть громче — и они отпрянули друг от друга.

Пивоваров шагнул было к шкафу, зацепился деревяшкой за половичок, чуть ни упал… загремел опрокинутый стул… Тогда он остановился, выпрямился, вскинул голову. Весь вид его свидетельствовал о том, что он больше не намерен прятаться, унижаться, что он готов встретить новый удар судьбы гордо и достойно звания капитана второго ранга.

Дверь приоткрылась, и в нее просунулась лохматая голова водопроводчика Холкина, очень невысокого человечка, так что казалось, будто он там, за дверью, специально подогнул коленки, чтобы обмануть тех, кто его увидит.

Рийна метнулась ему навстречу, закрывая своим телом Пивоварова, но Холкин приложил палец к губам и бочком протиснулся в дверную щель.

— Здрасте! — произнес он, глядя на Пивоварова, и хотя никто не проронил ни слова, вдруг замахал руками, предупреждая всякие слова и движения. — Да вы не сомневайтесь насчет чего! Я ж вас еще когда приметил, а никому ни-ни! Так что вы насчет меня будьте полностью спокойны. Холкин тоже воевал и лягавым стучать на своих не станет, — торопливо говорил Холкин, пьяно улыбаясь и подмигивая, говорил довольно громко, так что в коридоре вполне могли услышать. Да и дверь все еще оставалась полуоткрытой.

— Тише ты! Ти-ише! — зашипела на Холкина Рийна и даже подняла руки, сжатые в кулаки, словно собираясь ударить или вытолкать взашей маленького водопроводчика.

Холкин испуганно сжался, стал еще меньше ростом, прикрыл рукой рот и оглянулся на дверь. Но делал он все это с плутовской ухмылкой на лице, явно паясничая.

— Я чего к вам пришел, — заговорил он снова, прикрыв за собой дверь. — Я того к вам пришел, что вам сейчас никак выходить нельзя. Санька, дворничиха, стерва татарская, мать ее… извиняюсь, конечно… сидит у входа и стережет. Говорит: «Мой инвалида видал, мой всю ночь сидеть будет, инвалида ходить будет, мой участковый звонить будет», — очень похоже передразнил дворничиху Холкин. — Вот ведь стерва так стерва! Только хрен ей, а не инвалида! Я тебя, морячок, через чердак проведу в другой подъезд. Ключи у меня имеются, потому как я есть водопроводчик и наш дом тоже в моем… эта… — и Холкин сделал неопределенный жест рукой. — Не дрейфь, морячок, прорвемся! А пока… пока мы с тобой… я вот тут принес… пока мы с тобой выпьем. — И с этими словами Холкин извлек из-под ремня своих пузырчатых от времени брюк бутылку водки и просительно, по-собачьи, глянул на Рийну.

— Ты, Холкин, лучше бы проводил его в туалет. Но чтоб никто не видел, — предложила Рийна, забирая из рук водопроводчика бутылку.

— Это можно, — засуетился Холкин. — А только зазря вы беспокоитесь: у нас в квартире все знают, что морячок у вас обретается. Кроме инкассатора Пуговицына. Этот хужей Саньки-татарки будет. Прожженный мужик — у-у! Полная сука, извиняюсь, а не мужик. Санька — та хоть дура необразованная, а у этого семь классов. Но только он пьян в дубаря, — хохотнул Холкин. — Мы его так накачали, что он в стельку. Спит. А Фрумкин, инспектор из жилпроекта, так тот у свояка празднует, у Гуля… — фамилия такая, — пояснил Холкин, — в доме напротив, в шестом подъезде. Тоже га-ад — поискать! Остальные — народ свой, не продадут. Так что айда, морячок, не бойсь!

И Холкин смело распахнул дверь в коридор, перешагнул порог и махнул рукой, приглашая Пивоварова за собой.

Едва Ерофей Тихонович очутился в коридоре, как открылась одна дверь, другая, третья, из них высунулись мужские и женские лица, лица эти приветливо улыбались, поздравляли его с Днем Сталинской конституции, приглашали к себе.

Холкин замахал на соседей руками, зашипел:

— Вы чего, совсем, что ли? — покрутил он пальцем возле своего виска. — Человек, можно сказать, из терпения выходит, а вы — в гости! Эк хватанули! А ежли что с мужиком приключится такое? А? Тогда чего? Ха-ха! Во дают! — Махнув рукой, он потянул растерявшегося Пивоварова за собой, и зашагал впереди с видом человека, исполняющего наиважнейшее дело. Подойдя к туалету, открыл дверь, заглянул внутрь, посторонился. — Проходи, морячок, проходи! Ты на них внимания не обращай: они не в курсе.

Пропустив Пивоварова в туалет, он закрыл за ним дверь и встал возле нее, как солдат в карауле при знамени.

Минут через десять в комнате Рийны сидело пятеро мужчин-соседей, уже изрядно подвыпивших. Каждый пришел с бутылкой, початой или полной, с тарелкой какой-нибудь закуски. По тому, как они сосредоточенно рассаживались вокруг ставшего тесным стола, как покашливали и поглядывали на Пивоварова и Рийну, можно было подумать, что они пришли не выпить по случаю праздника, а на партийное или профсоюзное собрание, чтобы обсудить важное дело. Быть может, не приди в квартиру участковый и не случись вся эта катавасия, вряд ли они вылезли бы из своих комнат, собрались вместе за одним столом и вообще как-то обратили внимание на своего нелюдимого соседа.

Пивоваров, трезвый с легкого вина, пытался понять и объяснить это всеобщее к себе внимание. Ему казалось, что он одинок в своем несчастье, что люди если и сочувствуют ему и ему подобным, то исключительно из вежливости, а что до практической помощи, то разве что место в трамвае уступят — и на том спасибо. И вот, оказывается, все эти люди, с которыми он лишь раскланивался по утрам, люди, погруженные в свои заботы, всегда молча ему сочувствовали, и если не выказывали этого своего сочувствия, то лишь потому, что не знали, как это сделать, не обижая самого Пивоварова.

Оказалось, что им известно о нем значительно больше, чем он мог предположить. Они знали о его плене, что он воевал в каком-то спецбатальоне, — не то в штрафном, не то еще в каком, — и что поэтому не может устроиться на работу, что он разыскивает свою семью, и даже то, что ему давно нравится Рийна…

Все это выяснилось после первых же рюмок водки, выяснилось как-то буднично и без всякой философии и психологии.

Бывший капитан-танкист по фамилии Сенькин, работающий механиком в гараже, мрачно подвел итоги общего разговора:

— Жизнь, мужики, б…ская какая-то. Воевали-воевали, думали: придем домой, заживем по-новому. А вернулись, глядь туды-сюды — везде одна сволочь тыловая сидит, рожи — во! жопы — во! и лыбятся, суки дешевые! Ух, я бы их всех! — Сенькин сжал маленькие черные кулаки, тяжелым взглядом обвел собутыльников и стал, как показалось Пивоварову, очень похож на боцмана Муханова.

— Вот ты, Тихоныч, — остановил тяжелый взгляд серых глаз на Пивоварове бывший танкист, — слышно, науками занимаешься. Объясни нам, дуракам неученым, что с нашей советской властью поделалось, пока мы воевали? Почему эта власть так быстро зажралась?

— Да, объясни, — пьяно качнул лохматой головой Холкин. — Вот я, как есть рабочий класс, желаю это знать во всех подробностях.