Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

— Теперь давай я отстегну твою деревяшку, — произнесла Рийна, склоняясь над ним.

Ерофей Тихонович очнулся, отстранил ее руки: этого-то он не мог ей позволить никак. Ему не хотелось, чтобы она видела его безобразную культю, и он впервые подумал, что, может быть, правы те, кто решил очистить города от инвалидов: люди должны побыстрее забыть эту проклятую войну, а инвалиды о ней напоминают даже больше, чем развалины и нищета.

— Ну, хорошо, не надо, — легко отступилась Рийна. — Только я же вижу, что она у тебя болит. Можно сделать горячую ванну. Или водочный компресс. А еще хорошо горячие отруби, отвар ромашки, березовых почек. В госпитале я часто делала такие процедуры. О! Там так много безногих и безруких! Проклятая война!

Ерофей Тихонович переоделся в чистое, пахнущее чем-то необычным белье. Свое белье он тоже стирал очень старательно, но пахло оно скверным хозяйственным мылом, имело желтоватый оттенок, было старое, протертое во многих местах, зашитое и залатанное. А тельняшка до того ветха, что ее давно пора пустить на тряпки, и он одевал ее исключительно по привычке, наподобие талисмана, а без нее чувствовал себя неуютно.

Ерофей Тихонович сидел на стуле с гнутой спинкой, закутавшись в плед, и молча следил за Рийной, которая стелила постель. Он так отвык от вида женщины, стелющей постель, что ему показалось: он снова в госпитале, или подглядывает в замочную скважину, или смотрит кино, и вот сейчас лента оборвется, замелькают какие-то значки, погаснет экран — и все исчезнет.

Рийна взбила подушки, встряхнула ватное одеяло в цветастом пододеяльнике, огладила его рукой и зачем-то отвернула уголок.

— Ты на каком боку любишь спать? — спросила она, повернувшись к Пивоварову.

— На правом, — ответил он, смущаясь, будто спать на правом боку нехорошо, стыдно. — Но в последнее время меня почему-то тянет на левый.

— Все равно, — сказала Рийна. — Ты ляжешь с краю. Ты ложись, а я сейчас приду. — Она взяла полотенце и вышла, закрыв за собой дверь.

Ерофей Тихонович оперся одной рукой о стол, другой налег на палку, тяжело поднялся на одной ноге, запрыгал к постели, с минуту постоял перед ней в раздумье, зачем-то потрогал рукой кружевную оборку, откинул одеяло, сел, поставил палку возле спинки кровати, чтобы была под рукой. Происходящее все еще казалось ему нереальным, чудилось, что сейчас войдет кто-то — и надо будет собираться, почему-то на глазах у множества людей, а потом идти в ночь, в мороз, в неизвестность. Он слегка пошевелился — кровать скрипнула под ним, сердце вдруг забилось от волнения, безотчетного страха, во рту пересохло.

«Ну вот, — сказал он себе, — ты так мечтал об этом, тебе снилось это по ночам… Чего ж ты испугался? — Он прислушался к себе, но все тело его полнилось гулким стуком сердца, оно, тело, словно раздалось до размеров невероятных, и это уже когда-то с ним было, но не так… не так как-то. — Я ее даже не поцеловал, — спохватился Ерофей Тихонович запоздало. — Надо было поцеловать, когда она помогала мне переодеться…»

В коридоре вдруг затопали. Пивоваров напрягся, слепо зашарил рукой палку, но топанье оборвалось, хлопнула дверь, все стихло.

Он подумал, что от него наверняка пахнет перегаром и луком, что Рийне это будет неприятно, что хорошо бы почистить на ночь зубы, но зубная щетка и порошок остались в его комнате, что…

В это время дверь тихо отворилась, вошла Рийна, повернула ключ, набросила крючок.

— Ты еще не лежишь? — удивилась она. — У тебя болит?

— Нет-нет… Я сейчас. — Ерофей Тихонович откинул одеяло, лег на самом краю, вытянулся, замер, подумал, что это хорошо, что он с краю, значит, к ней здоровой ногой…

Погас свет, минуты две слышалось шуршание одежды, скрип половиц, какие-то таинственные шорохи, потом запахло какими-то духами или еще чем — все это было до боли знакомо, и все это было из другого мира.

Сердце Ерофея Тихоновича бешено стучало возле горла, по телу прокатывались то горячие, то холодные волны.

Вот Рийна приблизилась к кровати, остановилась, ее рука скользнула вдоль его тела поверх одеяла, нашарила край, откинула, вот она шагнула через его вытянутую ногу, встала на колени, повозилась немного, легла и притихла.

Ерофей Тихонович чувствовал вытянутой вдоль своего тела рукой ее голое бедро, прохладное, с атласной кожей. Он судорожно вздохнул и повернулся к Рийне лицом. Его вздрагивающие горячие пальцы коснулись ее плеча, потом небольшой груди, твердого соска и замерли, будто обжегшись.

Нелепая мысль вдруг пришла в голову Ерофею Тихоновичу — мысль о том, что все страдания, которые выпали ему за эти годы, начиная с тихого солнечного утра сорок первого года, все эти страдания были как бы предварительной платой за обладание этой женщиной. Мысль была дикой, он физически ощущал ее нелепость, потому что… что же это тогда получается? Получается, что его жена, его дети, муж и ребенок лежащей рядом с ним женщины, о существовании которой он даже не подозревал восемь лет назад, — получается, что все это стало платой за сегодняшнюю ночь? Нет, нет и нет! Он не хотел, он ни в чем не виноват ни перед своей женой, ни перед своими детьми, ни перед мужем и ребенком этой женщины, ни перед нею самой! И эта женщина — тоже! Просто ей и ему посчастливилось остаться в живых… Посчастливилось? Да, да, да!

Что-то навалилось на него, — удушливое, тяжелое, — Ерофей Тихонович до боли в скулах стиснул зубы, стараясь не впустить это нечто в себя, но оно осилило, поглотило его, и он, уткнувшись в голое плечо Рийны, застонал, теряя силы; по телу его прошла судорога, и рыдание, беззвучное и бесслезное, начало сотрясать его тело.

Почти восемь лет страдания и унижения, которым, казалось, не будет конца, копились в нем, чтобы прорваться истеричным рыданием от одного лишь прикосновения к голому женскому телу. Эта лежащая рядом с ним женщина была частичкой мира, еще недавно ему недоступного; предстоящее обладание этой частичкой лишь сильнее подчеркивало всю безнадежность его существования, к которому он притерпелся, так что лучше бы ему и не знать ничего другого, и хотя он еще не вполне осознавал свое новое положение, не освоился в нем, но уже будто предчувствовал близкую утрату…

Ерофей Тихонович все крепче прижимал к себе податливое тело Рийны, пытаясь унять крупную дрожь, которая сотрясала его с головы до ног. Ему было и стыдно, и страшно, что он не чувствует себя мужчиной, а Рийну женщиной, что он так распустился и ослаб. Не в силах справиться с охватившей его истерикой, Ерофей Тихонович рванулся, но Рийна удержала его своими крепкими руками, стала гладить его лицо, плечи, спину и что-то шептать на своем певучем языке.

Дрожь постепенно начала ослабевать, каменный ком в горле размягчился — из глаз Ерофея Тихоновича полились слезы. К нему вдруг вернулась его обычная жажда жизни, он ощутил наконец горячее тело Рийны — тело женщины, о котором мечтал в своей убогой комнатушке в нескольких шагах отсюда, пройти которые, как ему недавно казалось, не удастся никогда.