Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

Пивоваров судорожно вздохнул, всхлипнул последний раз и, боясь своей неловкости, осторожно коснулся губами ее груди — и прошлое отпустило его окончательно.

Аким Сильвестрович Муханов сердито посмотрел на свое отражение в зеркале, подергал за синий в крапинку галстук, который охватывал его мощную шею под воротничком белой рубахи, делая эту шею мощнее и толще. В зеркале же он встретился с черными глазами своей жены, Агафьи Даниловны, заметил в них отражение всех своих собственных мук, и промычал что-то нечленораздельное.

— Акиша, — робко проговорила Агафья Даниловна, — ты только там не буянь, оказывай людям уважение, глядишь, и они тебе тоже окажут.

— Эка… сказанула, — буркнул Аким Сильвестрович и повернулся лицом к жене, пышной, грудастой, с простоватым, но милым лицом, обрамленным венцом из толстых черных кос, в которые будто вплетены редкие серебристые нити седых волос. — Уважение! При чем тут уважение, если речь идет о деле? Хоть бы подумала своей головой!

В лице Агафьи Даниловны от этой ворчни ничего не изменилось: она все так же смотрела на своего мужа с робостью и обожанием. Не обращая внимания на суровый и неприступный вид Акима Сильвестровича, она поправила одну из множества его медалей, благоговейно потрогала холодный лак ордена, сняла с рукава волосок и шумно вздохнула, словно провожала мужа на смертный бой.

— Ну, присядем, — сказал Аким Сильвестрович и сел на продавленную кушетку.

Агафья Даниловна опустилась на краешек стула и пригорюнилась.

Старинные настенные часы пробили четыре раза. Аким Сильвестрович поднялся и пошел в прихожую. Здесь он надел на себя пальто, очень напоминающее флотскую шинель, черную шапку-ушанку, натянул на руки толстые кожаные перчатки, сунул ноги, обутые в хромовые сапоги, в блестящие галоши с выступающей красной подкладкой.

Агафья Даниловна суетилась рядом, подавая, поправляя, одергивая.

— Ничего не забыл, Акиша? — спрашивала она уже в который раз, и в который раз Аким Сильвестрович терпеливо объяснял, что все бумаги, какие нужно, у него в кармане.

— А партвзносы уплачены? — не унималась жена.

— Уплачены, уплачены.

— А штамп… штамп-то стоит?

— И штамп стоит… Ну, все! — решительно прекратил всякие разговоры Аким Сильвестрович. — Пошел я.

— Иди с богом, — и Агафья Даниловна мысленно перекрестила мужа, а когда тот скрылся за дверью, то осенила их широким крестом, задвинула железную задвижку и пошла в комнаты.

Бывший боцман хотя и считал себя ревностным коммунистом-большевиком, то есть верил во всемирную победу пролетариата, в грядущее светлое коммунистическое будущее и в силу этого не имел права верить в существование бога, в бога действительно не верил, но в Николая-чудотворца, заступника моряков, и в Андрея Первозванного, под чьим флагом начинал когда-то морскую службу, в этих святых верил, несмотря на то, что революция святых отменила и что в восемнадцатом году он записался в партию большевиков.

Однако вера в святых у Акима Сильвестровича была своеобразной — в том смысле, что, как считал бывший боцман, у каждого человека должен быть кто-то, к кому можно запросто обратиться в трудную минуту или на ком сподручнее отвести душу. Когда сторожевичок, на котором служил Муханов, напоролся на мину, да так, что нос вместе с ходовой рубкой разнесло вдребезги, а корма, на которой стоял зенитный пулемет с прикипевшим к его рукояткам боцманом Мухановым, стремительно пошла у него из под ног, окутываясь свистящим паром, тогда боцман взмолился Николаю-чудотворцу, и тот, надо думать, услыхал его молитву и не дал безжалостному водовороту втянуть боцмана в свою бездонную пасть.

А еще раньше была гражданская война, и там Николай-чудотворец помогал ему ни раз, с тех пор и повелось, что Аким Сильвестрович в трудных случаях поминает своих святых, и не исключено, что благодаря их заступничеству остался жив сам и семья сохранилась тоже.

Нынешний случай вряд ли надо было относить к случаям трудным, но все-таки неожиданный вызов в райком партии с отчетом о работе артели инвалидов и об осуществлении руководящей и направляющей роли партячейки — вызов этот не казался боцману случайным и не возымеющим никаких последствий. За этим вызовом что-то крылось — что-то непонятное и пугающее, а в таких случаях не вспомнить Николая-чудотворца было никак нельзя. Тем более что с зятем своим боцман не успел посоветоваться по причине отсутствия того в течении нескольких дней по служебным делам. Уж они бы с ним просчитали, как любит выражаться капитан милиции, все возможные варианты. Хотя боцман и сам пытался это сделать, но без зятя как-то не очень получалось. Стало быть, вся надежда на святых. Не к Ленину же или, тем более, к Сталину обращаться в подобных случаях. Для бывшего боцмана Муханова и нынешнего директора артели инвалидов эти имена даже более святы, чем имена Николая-чудотворца и Андрея Первозванного. Хотя и менее понятны. И это несмотря на то, что с именами святых связано нечто воздушное, неосязаемое, а с именами вождей — все вещное, материальное: сам Ленинград, который боцман по старой привычке называет Питером, каждая его улочка, камни его мостовых — на всем лежит печать с их именами. Все, что разрушено за годы советской власти и создано — это тоже они, Ленин и Сталин. Даже собственная жена и дети связаны с ними, потому что не сверши они великую революцию, не встретился бы боцман со своей Глашей. Конечно, он встретился бы с какой-нибудь другой женщиной, но та, другая, наверняка была бы хуже. Да и множество бронзовых и мраморных фигур Ленина и Сталина, устремленных вдаль, как бы подчеркивали их сугубо материальную сущность и причастность к судьбам всех людей и народов.

А святой Николай-угодник — это что-то личное, что-то вроде вахтенного офицера, который всегда на своем посту и принадлежит одному боцману Муханову, и он такой, какой нужен только ему одному, потому что у других — совсем другие вахтенные офицеры. Ну и Андрей Первозванный — тоже. Но этот повыше чином, вроде как адмирал, к которому со всяким пустяком не сунешься. Да и не положено, и не услышит. Чудотворец же не обидится, даже если вплетешь его имя в многоэтажное словесное построение, жгучее, как просмоленный канат, потому что на то он и святой, чтобы не замечать худого, а засчитывать только хорошее.

Впрочем, сам Аким Сильвестрович никогда и не пытался объяснить себе, в чем тут дело. Раз душа его требовала общения с Николаем-чудотворцем, значит, так оно и должно быть и объяснять тут нечего. Все эти объяснения — сплошная философия, которую Аким Сильвестрович глубоко презирал как материю, простому человеку совершенно не нужную и даже вредную. Для него общение со святым — это все равно что… ну вот, предположим, берешь в руки кошку: мягкое, теплое, пушистое, ласковое — и у самого душа оттаивает, и на мир уже смотришь другими глазами.