Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

Да и что бы мог посоветовать ему зять? Не ходить в райком, прикинувшись больным? Ерунда да и только. Отрицать все недостатки, какие ни есть в артели? Еще глупее. Потому что не на рынок идет и даже не в райсобес. Понимать надо.

Аким Сильвестрович не любит ездить на городском транспорте: вечно, когда спешишь, трамвая или автобуса ждешь по черт знает сколько, а потом еще давись в нем, наступая другим на ноги. А между тем за это время, пока стоишь и нервничаешь на остановке, пол-Питера пехом отмахать можно. Поэтому боцман чаще всего рассчитывает на свои ноги, и они его пока не подводили.

К тому же, что ни говори, а приятно идти по городу, по которому ты в молодости ходил с винтовкой за плечами, выметая из всех щелей буржуев и всяких других кровопийцев. Время было отчаянное, веселое и злое. Да вот беда — буржуев вроде тогда повымели, зато народились свои и, что особенно обидно, стали даже хуже прежних. Спасибо товарищу Сталину: в тридцать седьмом и других годах многих примазавшихся пустил в расход. Но и десяти лет не прошло, а они снова расплодились — плюнуть некуда. Впрочем, в последние годы кое-что меняется, партийные власти вспомнили, что Питер — город русский, а то, бывалоча, куда ни глянь, вывески на улицах и площадях — сплошь все нахамкинсы да рошали, урицкие да володарские, будто они одни революцию делали и с белыми дрались. Нет, случались и среди них отчаянные, но не шибко много, а все больше по кабинетам рассиживались да по митингам бегали. И в эту войну тоже. Вот и товарищ Сталин русскому народу отдает должное, мол, на русском народе все держалось и держится, и спасибо ему, народу этому, великое, потому как другой какой народ подобного испытания ни за что бы не выдержал.

До назначенного времени еще почти целый час, и Аким Сильвестрович не спеша топает по тротуару, с удовольствием вдыхая морозный воздух и поглядывая по сторонам. Дома, деревья, улицы, покрытые снегом, спешащие куда-то люди — все кажется наполнено глубоким смыслом, все направлено в ту же сторону, куда движется и сам боцман — не в фактическом, разумеется, смысле, а исключительно в идейном.

Вон тот представительный мужчина с коричневым портфелем тоже, быть может, идет в райком партии, потому и вид у него страшно озабоченный и несколько торжественный. И это понятно: в райком партии вызывают не каждый день, и райком партии — это вам не какая-то шарашкина контора, где люди судачат по целым дням о пустяках да гоняют чаи. С этими конторскими, мать их под ватерлинию, коммунизма не построишь, и боцман уверен, что рано или поздно всех их разгонят, и тогда люди начнут жить и работать по справедливости. Более того, Аким Сильвестрович верит, что время это не за горами, что оно бы наступило и раньше, да у Сталина после войны накопилось множество всяких международных дел, и как только он с ними немного разберется, так сразу же и возьмется за всю эту шушеру. Как в тридцатые. И тут уж ему без матросской братвы не обойтись. Пригодится ему и бывший боцман, которому едва перевалило за пятьдесят, следовательно, когда эта чистка начнется, он еще будет в силе.

Эти рассуждения и вид города, живущего кипучей жизнью, привели Акима Сильвестровича в отличное расположение духа. Ко всему прочему, утром он успел побывать в артели и убедился, что там все обстоит более-менее нормально: инвалиды все на своих местах, работа идет, щетины и деревянных заготовок хватает; правда, столярный клей на исходе, однако Валерка Буркаль, нахальный, но хваткий малый, обещал вскорости достать. И отчет Аким Сильвестрович успел написать, и протоколы собраний партячейки выправить и привести в божеский вид, хотя делал все это уже дома, чтобы не мешали и не лезли под руку со всякой мелочевкой.

А еще Аким Сильвестрович решил, пока возился с партийными протоколами, что привлечет к их писанию Пивоварова: мужик грамотный, к тому же до войны состоял членом партбюро соединения, любит скрести пером по бумаге, а протоколы — это ему будет вроде как практика. И хотя капитан второго ранга сейчас беспартийный, но рассуждения имеет самые что ни на есть большевистские и, следовательно, может быть допущен до партийных документов.

Ну а что инвалиды пьют, так с этим ничего не поделаешь, на их месте и каждый бы так, потому что в их жизни больше ничего хорошего не осталось — все отняла война. Только тыловые крысы этого понять не хотят… в-бога-душу-Николая-чудотворца-их-мать!

Вот и райком партии. Окна на всех этажах старинного особняка ярко освещены, бронзовые фигуры Ленина-Сталина, стоящие у подъезда, парят в свете прожекторов, будто отделившись от постаментов.

Боцман Муханов всегда испытывает ознобное волнение при виде этих фигур, и в душе его что-то поднимается и подступает к горлу, но тут же и придавливается причастностью к гигантским историческим задачам, которые два этих человека возложили на него, боцмана Муханова, и которые он не может охватить своим воображением. Чувство это сродни тому, которое возникало от брошенных в застывшие матросские шеренги чеканных слов: «Добровольцы, два шага вперед… арррш!» — тот же озноб, та же решимость, та же причастность к чему-то огромному, что выше понятия обыкновенного человека, и тот же противный страх: «Все, это последний бой, это конец. Спаси и сохрани, святой Николай-чудотворец!»

Аким Сильвестрович открыл тяжелую дверь из темного дуба, попал в тесный тамбур, еще одна такая же дверь, и он вступил в просторный вестибюль, освещенный множеством лампочек в сверкающих хрустальными висюльками люстрах. Дуб, мрамор, красные ковровые дорожки, чинная тишина, милиционер с блестящими пуговицами и настороженным взглядом.

Боцман показал ему свой партбилет — небольшую книжечку стального цвета. Милиционер протянул было руку, но передумал и вежливо разрешил пройти. И опять в душе Акима Сильвестровича поднялась теплая волна — на сей раз от этой милиционерской вежливости.

Так же вежливо и предупредительно вела себя и старушка-гардеробщица, будто перед нею был не просто посетитель, а почти что родной человек: она и улыбалась, и говорила всякие вежливые слова, и даже слегка почистила пальто Акима Сильвестровича от снега. И хотя для бывшего боцмана все это не явилось неожиданностью, он, тем не менее, еще раз поразился той необыкновенной вежливости и предупредительности, которые встречаются только в райкомах партии, будто в них специально подбирают особо вежливых и предупредительных людей или специально обучают их этому делу.

Ничего подобного Аким Сильвестрович не встречал нигде, даже в церкви, куда ходил до революции. Какой бы пустяковый вопрос ни приходилось решать ему в том или ином райкоме партии, и даже в том случае, если ничего решить не удавалось, он всегда с благоговением и гордостью думал, выходя на улицу и поглядывая на равнодушных прохожих: «Вот она какая — наша партия! Вот с каким уважением она относится к простому человеку!»