Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

«Да-а, — думал Ерофей Тихонович, слушая бывшего танкиста. — Нас тоже дрессировали ходить в атаку за огненным валом, чтобы в первом же бою… А как Гаврилов хотел дожить до победы! Да и все остальные… Да, я так и не забрал почту… Надо будет попросить Рийну… Но если там действительно сидит дворничиха…»

В дверь робко постучали, она приоткрылась, и на пороге возникла маленькая сухонькая старушка, мать Холкина.

— Кирюшу-то мово, — произнесла она тихим голосом, глядя на Пивоварова скорбными глазами. — Ему ж завтрева с утречка на дежурствие итить…

Дядя Егор тряхнул Холкина за плечо, тот с трудом оторвал лохматую голову от стола.

— Вставай, Кирька! — прогудел дядя Егор. — Да и нам тоже пора честь знать.

Все разом поднялись, засуетились, двинулись к двери, извиняясь и рассыпаясь в пьяной благодарности.

— Господи, — произнесла Рийна, качая головой. — Совсем лыка не вяжут.

Слово «лыка» у нее получилось как «льи-ика-а», и Сенькин, задержавшись в дверях, поперхнулся смехом и закашлялся.

И долго еще было слышно, как он кашляет в коридоре и что-то кому-то объясняет.

Закрыв за ушедшими дверь, Пивоваров вновь почувствовал себя инвалидом, то есть человеком не таким, как остальные люди. Но все, уходя, пожимали ему руку и благодарили его, будто он был хозяином этой комнаты или, по крайней мере, имел право здесь оставаться один на один с ее хозяйкой, будто даже и сама хозяйка принадлежала ему, Пивоварову.

«Я их провожу и тоже пойду, — твердил себе Ерофей Тихонович, не глядя на Рийну, убиравшую со стола. — Я не имею права… не имею морального права пользоваться ее расположением, пользоваться минутной слабостью этой женщины, если даже она… если я…» — тупо настаивал он, надеясь в то же время на какое-то чудо, которое разрешит неразрешимое.

Ерофей Тихонович чувствовал свою беспомощность, был уверен, что уйдет, если что-то его не остановит, ждал этого и знал, что будет сопротивляться, что не останется здесь ни за что на свете, потому только, что остаться слишком хотелось, и в то же время не мог представить себя в этой комнате рядом с Рийной уже не просто случайным гостем, а в совершенно другом качестве, и таким вот, каков он есть.

Пивоваров стоял возле двери, стоял не оборачиваясь. Нерешительность его уже перешла все границы приличия, он начинал презирать себя, вызывать изнутри что-то упрямое и несговорчивое — какого-то другого Пивоварова, который, озлясь, махнет на все рукой, шагнет за порог и уйдет, не оглядываясь.

Этот злой, недобрый Пивоваров начал выбираться на свет божий, и мир почернел, предметы обрели острые углы и кромки, в то время как обычный Пивоваров сжимался и уползал в черную норку, задыхаясь от горя. И тут подошла Рийна, мягко потянула Пивоварова за рукав, подвела к столу, осторожно, как она, наверное, делала это, работая санитаркой в госпитале, поддержала его, пока он усаживался, своими чуткими и сильными руками. Затем она отошла к двери, повернула в замке ключ, от двери прошла к шкафу, выдвинула ящик, долго что-то в нем перебирала, вернулась к Ерофею Тихоновичу со стопкой белья.

— Переоденься, — произнесла она просто, кладя белье на край стола. — Это осталось от мужа. Он был примерно такого же роста, как и ты. Поплотнее только. Я давно хотела предложить тебе его одежду, но не решалась: ты всегда смотрел на меня так хмуро. Я тебя боялась. Многие калеки очень не любят здоровых людей. Из зависти.

— Я никому не завидую, — возразил Ерофей Тихонович, и это было правдой.

— Я знаю. А тогда не знала… Переодевайся! — велела она, видя его нерешительность. — Я не буду смотреть, я отвернусь.

Ерофей Тихонович приподнял стопку чистого, глаженого белья, бессильно опустил руки.

— Я не могу, — хрипло выдавил он. — И вообще… пойду я… пожалуй.

Рийна повернулась к нему, на побледневшем ее лице выделились широко раскрытые от удивления глаза — не то серые, не то зеленые.

— Разве я тебе уже не нравлюсь? — спросила она, растягивая гласные больше обычного.

— Вы мне очень нравитесь, Рийна, — произнес Ерофей Тихонович, впервые назвав ее по имени, удивившись в то же время, как трудно ему далось произнести это имя вслух, и как легко и сладостно звучало оно в нем самом. — Даже больше, чем раньше. Но… я не знаю, как это вам объяснить.

— Мне не надо ничего объяснять, — возразила она, пожав плечами. — Я и так знаю, что ты можешь мне сказать: я — калека, я — безногий, я — … и прочую ерунду. Но если я тебе действительно нравлюсь, то все остальное не имеет значения. И, пожалуйста, ничего мне не говори. Я не люблю, когда мужчина начинает оправдываться перед женщиной. А тебе и не в чем оправдываться передо мной. Только, пожалуйста, не связывайся с этим танкистом: он сегодня говорит одно, завтра — другое, и никто не знает, что он думает. Они хорошие мужики, но они все дураки: им нравится, когда их обманывают.

— Ты не права, Рийна, — мягко остановил ее Ерофей Тихонович, и на этот раз ее имя слетело с его губ значительно легче, а перехода с «вы» на «ты» он даже не заметил. — Ты не права. Они пытаются понять… и я тоже пытаюсь понять, но у нас мало знаний… вернее сказать, в наших знаниях об этом мире не хватает чего-то главного…

— Ах, не говори мне этого, пожалуйста! Самое главное это то, что каждый человек должен жить так, как это ему нравится, а не так, как это нравится вашему Сталину. И вообще я терпеть не могу этих ваших русских собраний, споров! Все говорят, говорят, говорят, и все знают, что говорят совсем не то, что думают. А человек должен жить, как птица: захотел петь — поет, не хочет петь — слушает других птиц. Или не слушает. Эти ваши разговоры — они мне так надоели! И от них не прибавляется знаний… Давай я помогу тебе переодеться.

— Нет, нет, я сам! Но вообще-то… белье у меня чистое, я сегодня только его надел… после душа, — добавил он и смутился.

— Ах, как ты не понимаешь! — воскликнула Рийна, не заметив его смущения. — Это белье я сама стирала, сама гладила. Я плакала над ним… Правда, это было давно. Другие женщины отнесли белье своих мужей на толкучку, а я не могла. Все так и осталось после Водорезова. Только сапоги: у меня не было работы, нечего было есть… Это когда я приехала в Ленинград.

Рийна говорила, а сама помогала переодеваться Ерофею Тихоновичу, и тот уже не сопротивлялся. Ее голос — певучий, нежный, убаюкивающий — звучал рядом, то чуть-чуть удаляясь, то приближаясь; ее руки касались его тела, худого и жилистого. Ерофей Тихонович не видел ее лица, не пытался его увидеть, боясь обнаружить на нем хоть малейший намек на брезгливость, и чутко вслушивался в ее голос, воркующий у него над ухом. Что-то было в этом голосе из далекого и полузабытого детства, и хотелось плакать облегчающими душу слезами.