Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

— Сиди уж, класс хренов! — пренебрежительно махнул на него рукой Сенькин. — Знаю я вашего брата: делать — так чтоб поменьше, а получать — так чтоб побольше! Как же!

— Ну, ты… это!.. В начальники выбился, так сразу нос в сторону, — угрюмо прохрипел дядя Егор, долговязый формовщик с Металлического завода. — Забыл, как тележки с заготовками катал? А я помню. Могу и по сопатке съездить.

— Я в начальники не рвался! — закипятился Сенькин. — И на фронт рядовым пошел! Партия сказала, чтоб я стал командиром, — стал! Сказала, чтоб возглавил ремонтную службу, — возглавил! Это для тебя, беспартийного, тьфу! А у нас — ди-сци-пли-на! Как в армии. А чуть что — оргвыводы. Соображать надо. А по сопатке — это я тоже могу. И не посмотрю, что ты как бы мой бывший учитель.

— Не надо ругаться, — произнес Ерофей Тихонович тем своим обычно тихим и весьма убедительным голосом, каким еще в немецких лагерях говорил: «Не надо отчаиваться. Нельзя нам отчаиваться». А потом в своём лагере. А потом в штурмовом батальоне. А потом, когда некому стало говорить, самому себе. — Делить нам все равно нечего, — заключил он уверенно.

— Это точно, — согласился дядя Егор. — Делить нечего, так не-ет, все чегой-то там де-елим. А пятерню растопыришь — там пятак. И тот гнутай. — И он раскрыл свою заскорузлую ладонь с ревматическими суставами. — Ванька, — дядя Егор ткнул пальцем в сторону присмиревшего Сенькина, — он парень с головой, ничего не скажешь. И на фронт пошел добровольцем — хвалю! А того не понимает, что всякая власть прежде о себе заботится, а уж потом о чем другом. Потому что власть — это зло. Поглядишь — вроде хороший человек, с понятием, другой — так и вообще рядом с тобой вкалывал, последним сухарем делился и вроде должен понимать, чего простой человек хочет, а как дорвался до власти, так и нет человека, осталась самая эта чертова должность. Тут и ежу без объяснениев понятно. Я на своем веку и царя повидал, и Керенского, и Ленина, и теперь вот Сталина, а только рабочему человеку разницы никакой. Может, в будущем оно как-то там изменится, только мне не дожить. Вот чего я вам всем скажу по всей правде, если на то пошло.

— Ну, ты даешь! Ну, Терентьич, ну, сказанул! — вскинул вверх руки Сенькин. — Как был ты отсталым человеком, так им и остался! Это ж надо до чего додуматься: царя и Керенского с Лениным и Сталиным равнять! Если б я тебя не знал столько лет, то и не знаю, чего б я подумал. — И, обращаясь к Пивоварову: — Ты, Тихоныч, не принимай во внимание, что он такое говорит. По глупости все это и необразованности. А в блокаду он тут на своем заводе пахал будь здоров как. Его даже сам товарищ Жданов лично, прямо в цеху, наградил орденом Ленина. Вот! Они тут танки выпускали и чего только ни делали! — И объяснил уверенно: — Любит наш брат поворчать, критиканством позаниматься вместо чего конструктивного… — Предложил: — Ну, давайте выпьем еще… за конституцию, значит, за товарища Сталина, как он есть наш вождь и учитель, за всех нас с вами, за хозяйку, за Рийну Оттовну… ну-у и-и… и чтоб жизнь хорошая поскорей наступила.

Чокнулись стаканами, выпили, стали лениво закусывать. Ерофею Тихоновичу вдруг вспомнился майор Гаврилов, подорвавший себя противотанковой гранатой в том, последнем, бою, в котором ранило и самого Пивоварова и в котором почти полностью погиб 23-й отдельный штурмовой стрелковый батальон. Вспомнил он их долгие разговоры в общем-то о том же самом, о чем сейчас говорил старый формовщик, и о том, как они представляли себе будущее, когда закончится война. Не таким они его себе представляли, нет, не таким. И не одни они. И дело не в нехватках и голодухе. В конце концов и урожаи будут, и тряпок всяких наделают, но человеку хочется чего-то еще, более важного, а именно почувствовать себя человеком, которому верят и который что-то решает в этой жизни. Вот и капитан Сенькин тоже представлял себе послевоенную жизнь не такой в этом же смысле.

Но если разобраться, то на Руси — и не только на Руси — после каждой войны люди надеются, что многое обязательно круто переменится в их судьбе, потому что война — это такое потрясение, такую несет в себе народную усталость и надежду на спокойную и справедливую после нее жизнь, и так всегда эта послевоенная жизнь разочаровывает людей, что нет ничего удивительного в том, что и на этот раз они живут именно такой жизнью, а не другой, лучшей, о которой мечтали в окопах и лагерях, в госпиталях и заводских цехах, потому что это закон, а закон не перепрыгнешь. Но и понимая все это, в основном после прочтения всяких умных книжек, Пивоваров чувствовал и даже знал, что они имели право надеяться на лучшее, потому что закон законом, но есть еще и такие в их жизни вещи, которые никакими законами не объяснишь. Ведь не на нехватку хлеба жалуются люди, а на нехватку чего-то более существенного, чем хлеб, — чего-то человеческого. Всем им как раз вот этого и не хватает. И ему тоже.

Рийна сидела у окна, вязала, прислушивалась к разговорам мужчин, но не к словам, а больше к интонациям, и частенько вскидывала голову и вглядывалась в Пивоварова, будто ожидая от него какого-то знака. Ерофей Тихонович время от времени косился в ее сторону, испытывая неловкость: это ведь из-за него собралось в комнате такое собрание, а раньше здесь всегда было тихо.

Иногда взгляды их встречались, тогда по лицу Рийны будто пробегал солнечный лучик, и Ерофей Тихонович успокаивался. Он не знал, что ждет его, когда разойдутся нечаянные гости, торопил время и при этом боялся остаться с Рийной один на один.

Разговоры пьяных собутыльников уже не достигали его сознания: Ерофей Тихонович по лагерной привычке как бы отключился от большей части внешнего мира, и только Рийна, укутанная в мягкий зеленый свет настольной лампы, одна только Рийна существовала для него в этом мире, заполняя его целиком, переполняя, перехлестывая через край.

Снова бутылка пошла по кругу, опорожняясь в стаканы. Снова заспорили дядя Егор с Сенькиным, и было ясно, что спор этот у них давний, бесконечный и бесплодный. Холкин клевал носом в пустую тарелку. Кто-то пробовал запеть, на него зашикали. Сенькин, что-то рассказывая, дернул Пивоварова за рукав, привлекая его внимание.

— У нас на фронте как было, — говорил Сенькин, буравя Пивоварова глубоко упрятанными в подбровья глазами. — Пришлют механиков-водителей из пополнения, а у них практического вождения всего четыре часа. Вот он и прет дуриком, а перед канавой какой-нибудь — пас, начинает ее объезжать. Только развернется, только подставит борт — немец шарах и… царствие небесное! Опять же, к кому салага попадет. Иному ротному или комбату что себя загубить, что людей своих — без разницы! А другой, что поумнее, салагу в бой сразу не пошлет. Он его сначала выдрессирует в тылу, на полигоне, заставит танк раза два перебрать по винтику, а уж потом… совсем другой коверкот.